Немножко процитирую:

"...Взрыв бомбы с тротиловым эквивалентом 400 килотонн произошел на металлической 30-метровой башне, т.е. практически был приземным. Башня целиком испарилась. Испарился и порядочный слой грунта под ней. В радиусе до 400 м поверхность земли стала темной от спекшегося шлака. Но что интересно! Через год после взрыва знойным августовским летом, когда вся окружающая степь была желтой и сухой, в радиусе 400-600 метров было ярко-зеленое травяное кольцо. Я не знаю, изучал ли кто-нибудь из почвоведов это явление? Вряд ли. Почвоведов, допущенных на место взрыва водородной бомбы, не существовало. Может быть, через год на этой почве сказалось влияние повышенной радиации и температуры - увеличилась длина корневой системы, так что корни стали доставать до подпочвенных вод. Или на этом расстоянии произошел подъем этих вод. Во всяком случае ясно, что значение этого явления чисто теоретическое, радиоактивность здесь и через год была очень высокой, превышала фоновое значение в тысячи раз. Но мы как-то не очень обращали внимание на эту радиацию - пробыли в этих местах не меньше часа.
<...>
...Конечно, на полигоне существовала служба радиационной безопасности. Каждый входящий на пропускной пункт был обязан иметь портативный интегральный (накопительный) счетчик излучения, очень похожий на авторучку. При выходе прибор предъявлялся охране для контроля, и если он показывал суммарную дозу меньше 25 рентген, то все считалось в порядке. А вот если больше, то счетчик отбирался, а новый можно было получить только через месяц. Следовательно, тогда считалось, что облучение дозой порядка 25 рентген можно считать допустимым. Сейчас это звучит дико. Наш друг (тот самый с пистолетом-зажигалкой) снабдил меня запасом счетчиков - он же был физиком но этому делу.
И я начал откапывать приборы. Точнее, откапывали солдаты, ими командовал научный майор из атомного военного института, а я давал указания этому майору, все время сверяя ход раскопок со своей схемой и ее многочисленными исправлениями, в которых только я и мог разобраться. Экскаватор при этом использовался минимально - чтобы не порвать кабели, поэтому работа растянулась на неделю. Без меня солдаты не смогли бы вытащить все приборы, не повредив проводов. По инструкции все находящиеся на этой площадке должны были работать в комбинезонах и респираторах, защищающих организм от попадания радиоактивной пыли. Но температура была 35°С в тени. Впрочем, никакой тени там не было, разве только в полуразрушенных помещениях опытного подземного помещения. Мы с майором пренебрегали респираторами. А я и вообще был в легкой одежде - синей шелковой рубашке. Когда вдали показывался джип службы безопасности, я нырял в глубины опытного сооружения, а служба не могла понять, куда это исчез издали замеченный ими штатский в синей рубашке.
Солдаты и майор меня не выдавали. Я четко осознавал, что одно дело - внешнее облучение, а совершенно другое - попадание радиоактивной пыли в организм. А мой научный майор все время курил. Он, хоть и работал в научном учреждении, в радиации разбирался не очень хорошо. Я непрерывно делал ему замечания, обращая внимание на возможность попадания пыли внутрь при курении. Но тщетно. Когда я через год сталкивался с ним в его институте, он неважно выглядел и все время чем-нибудь болел.
О бедных солдатиках я уж и не говорю. Они, конечно, украдкой отодвигали респираторы от носа - ведь жарко! Каждый вечер я перед ужином шел в душ как был, в своей легкой одежде, и старался смыть с нее и с волос всю пыль. Переодевался в другое, а «спецодежду» вывешивал за окно, и к утру она высыхала. Вот, правда, в обед я шел в столовую немного запыленным. Но уж руки и голову мыл тщательно, как хирург перед операцией. Через три дня мне пришлось заменить счетчик, а потом и еще один раз сделать замену. По моим подсчетам, я получил за неделю 70 рентген. При этом немного побаливала голова - но, может быть, просто от жары.
Сейчас мне ясна вся глупость и риск этой эскапады. Ну, повезло. Вероятность лучевой болезни средней тяжести при таком облучении, как сегодня медикам хорошо известно, была порядка 50%. Значит, я попал в другие 50%. И все долгие годы после этого я спокойно относился к возможному повышению радиационного уровня и посмеивался над сегодняшними нормами радиационной безопасности. Многие испытатели и работники полигона, создатели ядерного оружия, рабочие и инженеры атомной промышленности оформляли потом льготы соответственно современным законам. Но я-то не мог этого сделать. Мое облучение не было официально зарегистрировано и осталось моей маленькой тайной. Хвастаться им я стал совсем недавно, во- первых, когда стало можно все это рассказывать, а во-вторых, когда прошло много лет совершенно нормальной жизни без вредных последствий этого облучения.
<...>
...Вы спросите, а как же с секретностью взрыва, если все население берегового городка и Семипалатинска узнало о взрыве? Да никакой секретности давно уже не было. Помнится, как накануне очередного секретного дня «Д» по улицам городка бегали мальчишки, перекрикиваясь:
- Завтра магнитную бомбу бросать будут!
А что же мы делали после взрыва? То же, что и после каждого предыдущего испытания. Приезжали на «О» и ждали в своих кабинетах материалов с поля. Сразу же после взрывов на поле выезжали освинцованные танки, в которых находились полигонные лейтенанты и капитаны, работавшие в военном научно- исследовательском институте, зашифрованном этой буквой.
Танки подъезжали к приборным казематам (а их было много десятков), и офицеры извлекали оттуда пленки и бумажные ленты с записями показаний приборов. Все это быстро появлялось в «О». К нам приносили, в основном, бумажные ленты с приборов-самописцев. На этих лентах иглой по черному слою процарапывались кривые, соответствующие изменению давления в ударной волне. Или наоборот - чернилами на белой бумаге. Таких профилей ударной волны мы получали много и спешно начинали обмеры, чтобы составить таблицы, а затем по формулам и номограммам определить энергию взрыва («мощность» в тротиловом эквиваленте). В книге я написал, что иногда приходилось сталкиваться с непредвиденными ситуациями, когда формулы и номограммы не работали - давали противоречивые и странные результаты. Тогда приходилось на ходу создавать новую теорию, как это было, например, с «эффектом теплого слоя».
А в нашу комнату уже заглядывал наш Михаил Александрович, заместитель председателя комиссии по приему «изделия» (председателем комиссии всегда был сам Курчатов):
- Ну что, ребята, скоро? А то Борода уж телефон оборвал.
Комиссия по приему заседала в штабе, в одном километре от «О», и с нетерпением ждала сведений от нас и от других групп «научников», определявших энергию взрыва по другим
параметрам - интенсивности теплового излучения, радиоактивности, по степени поражения подопытных животных, которая фиксировалась после взрыва выезжающим на поле вместе с прибористами секретнейшим кинооператором, снимавшим и сами взрывы. Фильмы потом демонстрировались военным и офицерам запаса на очередных учебных сборах (самое смешное, что и нам в том числе). Этого кинооператора прозвали «кудрявым киношником» за полное отсутствие волос на его голове. Зачем же была такая спешка? Дело в том, что Берия (или Сталин) завел моду докладывать на заседании Политбюро ЦК КПСС результаты испытания в тот же день, когда они происходили. По правительственной линии связи они сообщались после утверждения комиссией с полигона в Кремль.
Однажды в 1954 году эта спешка стоила жизни и потери здоровья нескольким испытателям. По одному из секторов после приземного взрыва оказалась очень опасной наведенная радиоактивность почвы. Она была такой сильной, что находившийся в танке прибор зашкаливал - стрелка крутилась по кругу, а этот прибор показывал суммарную дозу облучения. Сам счетчик был снаружи, в освинцованном танке радиоактивность не была такой опасной. Командир группы решил, что прибор просто испортился, и приказал всем, в том числе и кинооператору, выходить из танка и делать свое дело. Все они (кроме водителя танка) получили дозу примерно по тысяче рентген. К вечеру их отправили самолетом в Москву, в институт биофизики, где на них стали испытывать все новейшие средства облегчения лучевой болезни. Трое из пяти получили после этого инвалидность, а двоих спасти не удалось. Но здоровее всех оказался «кудрявый киношник». Он через несколько лет снова был допущен снимать взрывы, и многие тогда считали отсутствие волос следствием его лучевой болезни. Но мы знали его и раньше. Вот таков вероятностный характер радиоактивного поражения. При одинаковом
облучении - совершенно разная степень поражения организма.
<...>
В отличие от США, которые еще в 1945 году смогли доставлять ядерные бомбы к цели на самолетах, в СССР такая возможность появилась только к 1951 году, когда А.Н.Туполевым был создан необходимый реактивный самолет, прообраз будущего ТУ-104. Со сбросом первой бомбы 18 октября 1951 года (изделие РДС-3) связана любопытная история, узнать которую мне удалось по документам (отчетам) и по рассказам старожилов полигона.
К первому сбросу бомбы была составлена инструкция о загрузке бомбы, ее сбросе и т.п. В этой инструкции был интересный пункт: «В случае отказа сброса посадка с изделием запрещена». Что значит «запрещена»? А куда ж деваться с бомбой? Делайте, что хотите - летите в Китай и там взрывайтесь вместе с самолетом, падайте в воду, но не садитесь с несброшенной бомбой на своем аэродроме.
Так вот, cамолет с бомбой вел заслуженный полковник, командир специально созданного авиационного подразделения, много раз репетировавший сброс. И он ... не нажал кнопку сброса в нужный момент. Объяснение - боязнь, что бомба упадет не в цель, а на наблюдательный пункт, где собралось много ученых и генералов. Действительно, сброс бомбы - не простое дело. Бомба опускается на парашюте, причем не обычном, а представляющем собой проволочный клубок, чтобы уменьшить воздействие ветров. А длительное время полета бомбы к земле необходимо для того, чтобы самолет успел улететь на безопасное расстояние. Но ветры на высоте до 10 километров имеют сложный характер, который надо точно знать перед самым взрывом, запуская для этого десятки шаров-зондов. Потом нужно успеть произвести сложные расчеты, чтобы определить место и момент сброса. Все это много раз проверялось с макетами бомбы.
Но вот летчик так и не смог найти в себе силы нажать кнопку. Говорили, что он больше всего боялся за свой самолет. И в нарушение сталинской инструкции самолету с несброшенной бомбой разрешили сесть на исходный аэродром. Не знаю, кто принял это решение. Выстроили летный состав. Маршал авиации спросил:
- Кто будет добровольцем?
Успевший первым шагнуть вперед капитан произвел точный сброс и вечером стал Героем Советского Союза.
<...>
Альфред рос тихим, не очень здоровым меланхоличным юношей, много читал, сочинял романтические стихи, отец много путешествовал с ним по миру. В юности случилась с ним
романтическая история, определившая впоследствии всю его судьбу. В 17-летнем возрасте он познакомился с молодой девушкой Анной Дезри, деда которой, датского судопромышленника, когда-то пригласил в Россию сам Петр I. Девушка была само очарование, и юному Альфреду показалось, что все стихи Петрарки и Гёте, которые он знал наизусть, написаны о нем. Белыми ночами он читал Анне стихи и рассказывал о других странах. Но она не была столь романтична, как Альфред.
Однажды в доме ее родителей появился и стал блистать молодой француз Франц Лемарж, отец которого был дипломатом в Вене и в Петербурге. Статный красавец «положил глаз» на интересную девушку, осыпал ее любезностями и рассказывал занятные истории из жизни королевских дворов Европы. Ну чем не Дантес? В отличие от трагической истории 1837 года, которую в Петербурге за три года успели уже изрядно подзабыть, эта история окончилась весьма прозаически. Между прочим, Лемарж вовсе не был шалопаем. Он, например, изрядно знал математику. И однажды на балу в присутствии Анны задал Альфреду математическую задачу, с которой тот не справился.
И своему романтическому сопернику Лемарж сказал:
- Может, вы и будете замечательным литератором, но я буду посту па гь в университет по математике.
Для Анны это решило все - преуспевать в жизни будут не поэты-романтики, а люди дела. В день ее свадьбы Альфред свалился в жестокой нервной горячке. Отец неделю выхаживал его, кляня датских красоток, петербургский климат и юношеские романы. Он внушил сыну, что тот сможет блистать в другом. И юноша пишет в дневнике: «С этого момента я больше не нуждаюсь в удовольствии толпы и начинаю изучать великую книгу природы, чтобы понять то, что в ней написано, и извлечь из нее средства, которые могли бы излечить мою боль... Стать изобретателем. Самым знаменитым. Обойти всех в естественных науках. Чтобы обо мне узнал весь мир... Тогда она раскается, но будет поздно».
Отец и сын составили программу обучения естественным наукам. Отец не доверял в этом вопросе европейским университетам, а в России университетов с естественно-научным
образованием тогда и не было вовсе. Были приглашены домашние учителя - из лучших специалистов и ученых Петербурга.
Больше всего Альфреда пленила химия. Возможно, потому, что одним из учителей был выдающийся российский химик Николай Николаевич Зинин. Под его руководством Нобель стал умелым химиком. По совету Н.Н.Зинина он обратил внимание на нитроглицерин...
<...>
Когда было оглашено завещание Нобеля, поднялся вой, посыпались судебные иски от разных людей (но не от родственников), в том числе и от героинь его романтических историй и их родных. Прямых наследников у Нобеля не было, поскольку он никогда не был женат и у него не было детей. А братья, российские предприниматели, были достаточно богаты, чтобы рассердиться, когда после огласки завещания оказалось, что Альфред им тоже ничего не оставил. А это завещание, пожалуй, самое замечательное, что он сделал в своей жизни. Он составил его за год до кончины. И пусть в нем отразилось разочарование в нравственности тех людей, которых он близко знал, главный смысл этого завещания определялся глубокой верой в счастье и благополучие людей. «Мне бы хотелось изобрести вещество или машину, обладающие такой разрушительной мощью, которая всякую войну сделала бы вообще невозможной», - написал Нобель незадолго до кончины.
Вот главная часть завещания:
«...Все мое оставшееся реализуемое состояние распределяется следующим образом. Весь капитал должен быть внесен моими душеприказчиками на надежное хранение под поручительство и должен образовать фонд; назначение его - ежегодное награждение денежными призами тех лиц, которые в течение предшествующего года сумели принести наибольшую пользу человечеству. Сказанное относительно назначения предусматривает, что призовой фонд должен делиться на пять равных частей, присуждаемых следующим образом: одна часть - лицу, которое совершит наиболее важное открытие или изобретение в области физики; вторая часть - лицу, которое добьется наиболее важного усовершенствования или совершит открытие в области химии; третья часть - лицу, которое совершит наиболее важное открытие в области физиологии или медицины; четвертая часть - лицу, которое в области литературы создаст выдающееся произведение идеалистической направленности; и наконец, пятая часть -
лицу, которое внесет наибольший вклад в дело укрепления содружества наций, в ликвидацию или снижение напряженности противостояния вооруженных сил, а также в организацию или содействие проведению конгрессов миролюбивых сил».
Когда были собраны все ликвидные средства, оказалось, что их ни много ни мало 33233792 шведских крон (по нынешнему курсу - порядка 100 миллионов евро). Альфред Нобель оказался одним из самых богатых людей в мире. (Такое богатство было, например, у литературного героя Александра Дюма графа Монте-Кристо.)
На всех тех, кому Нобель покровительствовал (в том числе многим молодым ученым), по завещанию выделялось «всего» два миллиона крон - одна шестнадцатая часть состояния.
Вообразите шок многочисленных слушателей читаемого завещания. Вскоре появились обвинения в антипатриотизме, и не только от Франции, где он жил и работал долгие годы, но и от шведского короля Оскара И, обвинившего Нобеля ... в пацифизме. Тем более что завещатель даже не удосужился нотариально заверить свое завещание.
Надо отдать должное душеприказчикам, в первую очередь Арвину, которые сумели выполнить волю Нобеля. Имущество было огромным - виллы и дома в Италии и во Франции, множество химических лабораторий, динамитных фабрик и мастерских в Финляндии, России, Германии, Италии, Англии, Франции (в Швеции производство динамита было запрещено в 1968 году). Во Франции перевод вырученных от продажи всего этого имущества денег в шведский банк был запрещен. Арвин вывез их в обычном кэбе, вооруженный револьвером (от анархистов), и чуть не убил мальчишку, прыгнувшего на подножку экипажа.
Далеко не сразу был выработан механизм вручения премий. Альфред Нобель завещал присуждение премий по физике и химии Шведской Королевской академии наук, по физиологии и медицине - Королевскому Каролинскому институту в Стокгольме, в области литературы - Шведской академии наук в Стокгольме. И, наконец, премию мира должен определять комитет из пяти членов, избираемых норвежским стортингом (парламентом).
Все упомянутые в завещании организации долго обсуждали эту проблему, заявляя о трудности ее реализации. Но все же в 1900 году Нобелевский фонд был организован, и его статус был выработан специальным комитетом на основе условий, оговоренных в завещании. Этот статус действителен и сегодня за двумя небольшими отклонениями от завещания Нобеля. Первое - достижения намечаемого лауреата не обязательно должны относиться к году, предшествующему присуждению, они могут быть сделаны и раньше, важно, что премия присуждается при жизни лауреата. А второе касается премии мира, которая может вручаться не только определенному лицу, но и международной организации, проявившей себя в области, обозначенной в завещании.
В 1901 году были вручены первые пять Нобелевских премий. И с тех пор они вручались почти каждый год. «Пропуски» связаны, прежде всего, с первой и второй мировыми войнами.
...Нобелевская премия имеет очень высокие критерии отбора. Выдвигать кандидатов могут члены Королевской Шведской академии наук, члены нобелевских комитетов, лауреаты Нобелевских премий по соответствующим номинациям, крупные ученые, работающие в
одном из 6 университетов или институтов, выбранных Шведской Академией наук. Достаточно заметить, что не было случая, чтобы отмеченное Нобелевской премией открытие или достижение было опровергнуто.