Subjective Effects of Nitrous Oxide
Some observations of the effects of nitrous-oxide-gas-intoxication which I was prompted to make by reading the pamphlet called The anaesthetic revelation and the gist of philosophy (Blood, 1874), have made me understand better than ever before both the strength and the weakness of Hegel's philosophy. I strongly urge others to repeat the experiment, which with pure gas is short and harmless enough. The effects will of course vary with the individual, just as they vary in the same individual from time to time; but it is probable that in the former case, as in the latter, a generic resemblance will obtain. With me, as with every other person of whom I have heard, the keynote of the experience is the tremendously exciting sense of an intence metaphysical illumination. Truth lies open to the view in depth beneath depth of almost blinding evidence. The mind sees all the logical relations of being with an apparent subtlety and instantaneity to which its normal consciousness offers no parallel; only as sobriety returns, the feeling of insight fades, and one is left staring vacantly at a few disjointed words and phrases, as one stares at the cadaverous-looking snow peak from which the sunset glow has just fled, or at the black cinder left by an extinguished brand.
The immense emotional sense of reconciliation which characterizes the "maudlin" stage of alcoholic drunkeness -- a stage which seems silly to lookers-on, but the subjective rapture of which probably constitutes a chief part of the temptation to the vice -- is well-known. The centre and periphery of things seem to come together. The ego and its objects, the meum and the tuum, are one. Now this, only a thousand-fold enhanced, was the effect upon me of the gas: and its first result was to make peal through me with unutterable power the conviction that Hegelism was true after all, and that the deepest convictions of my intellect hitherto were wrong. Whatever idea of representation occurred to the mind was seized by the same logical forceps, and served to illustrate the same truth; and that truth was that every opposition, among whatsoever things, vanished in a higher unity in which it is based; that all contraditions, so-called, are of a common kind; that unbroken continuity is of the essence of being; and that we are literally in the midst of an infinite, to perceive the existence of which is the utmost we can attain. Without the same as a basis, how could strife occur? Strife presupposes something to be striven about; and in this common topic, the same of both parties, the differences merge. From the hardest contradition to the tenderest diversity of verbiage differences evaporate; yes and no agree at least in being assertions; a denial of a statement is but another mode of stating the same, contradiction can only occur of the same thing --- all opinions are thus synonyms, and synonymous, are the same. But the same phrase by difference of emphasis is two; and here again difference and no-difference merge in one.
It is impossible to convey an idea of the torrential character of the identification of opposites as it streams through the mind in this experience. I have sheet after sheet of phrases dictated or written during the intoxixation, which to the sober reader seem meaningless drivel, but which at the moment of transcribing were fused in the fire of infinite rationality. God and devil, good and evil, life and death, I and thous, sober and drunk, matter and form, black and white, quantity and quality, shiver of ecstasy and shudder of horror, vomiting and swallowing, inspiration and expiration, fate and reason, great and small, extent and intent, joke and earnest, tragic and comic, and fifty other contrasts figure in these pages in the same monotonous way. The mind saw how each term belonged to its contrast through a knife-edge moment of transition which it effected, and which, perennial and eternal, was the nunc stans of life. The thought of mutual implication of the parts in the bare form of a judgement of opposition, as "nothing--but," "no more--than," "only--if," etc., produced a perfect delirium of the theoretic rapture. And at last, when definite ideas to work on came slowly, the mind went through the mere form of recognizing sameness in identity by contrasting the same word with itself, differently emphasized, or shorn of its initial letter. Let me transcribe a few sentences.
What's mistake but a kind of take?
What's nausea but a kind of -usea?
Sober, drunk, -unk, astonishment.
Everything can become the subject of criticism --
How criticise without something to criticise?
Agreement -- disagreement!!
Emotion -- motion!!!!
By God, how that hurts! By God, how it doesn't hurt!
Reconciliation of two extremes.
By George, nothing but othing!
That sounds like nonsense, but it is pure onsense!
Thought deeper than speech...!
Medical school; divinity school, school! SCHOOL!
Oh my God, oh God; oh God!
The most coherent and articulate sentence which came was this: There are no differences but differences of degree between different degrees of difference and no difference.
But now comes the reverse of the medal. What is the principle of unity in all this monotonous rain of instances? Although I did not see it at first, I soon found that it was in each case nothing but the abstract genus of which the conflicting terms were opposite species. In other words, although the flood of ontologic emotion was Hegelian through and through, the ground for it was nothing but the world-old principle that things are the same only so far and not farther that they are the same, or partake of a common nature -- the principle that Hegel most tramples under foot. At the same time the rapture of beholding a process that was infinite, changed (as the nature of the infinitude was realized by the mind) in to the sense of a dreadful and ineluctable fate, with whose magnitude every finite effort is incommensurable and in the light of which whatever happens is indifferent. This instantaneous revulsion of mood from rapture to horror is, perhaps, the strongest emotion I have ever experienced. I got it repeatedly when the inhalation was continued long enough to produce incipient nausea; and I cannot but regard it as the normal and the inevitable outcome of the intoxication, if sufficiently prolonged. A pessimistic fatalism, depth within depth of impotence and indifference, reason and silliness united, not in a higher synthesia, but in the fact that whichever you choose it is all one -- this is the upshot of a revelation that began so rosy bright.
Even when the process stops short of this ultimatum, the reader will have noticed from the phrases quoted how often it ends by losing the clue. Something "fades," "escapes"; and the feeling of insight is changed into an intense one of bewilderment, puzzle, confusion, astonishment. I know no more singular sensation than this intense bewilderment, with nothing left to be bewildered at save the bewilderment itself. It seems, indeed, a causa sui, or "spirit become its own object."
My conclusion is that the togetherness of things in a common world, the law of sharing, of which I have said so much, may, when perceived, engender a very powerful emotion; that Hegel was so unusually susceptible to this emotion throughout his life that its gratification became his supreme end, and made him tolerably unscrupulous as to means he employed; that indifferentism is the true outcome of every view of the world which make infinity and continuity to be its essence, and that pessimistic or optimistic attitudes pertain to the mere accidental subjectivity of the moment; finally, that the identification of contradictories, so far from being the self-developing process which Hegel supposes, is really a self-consuming process, passing from the less to the more abstract, and terminating either in a laugh at the ultimate nothingness, or in a mood of vertiginous amazement at a meaningless infinity.

Субъективные Эффекты Закиси азота
Некоторые наблюдения эффектов «опьянения закисью азота», которое я был побужден сделать, читая памфлет под названием Анестетическое открытие и суть философии (The anaesthetic revelation and the gist of philosophy (Blood, 1874)), заставили меня понять лучше чем когда-либо силу и слабость философии Гегеля. Я настоятельно убеждаю другие повторить эксперимент, который с чистым газом короток и достаточно безопасен. Эффекты будут конечно меняться в зависимости от человека, так же, как они время от времени изменяются по тому же самому человеку; но вероятно, что в прежнем случае, как в последнем, родовое подобие получит. Со мной, как с любым человеком, о котором я услышал, лейтмотив опыта - чрезвычайно захватывающий смысл intence метафизического освещения. Истина находится открытая для представления подробно ниже глубины почти ослепления свидетельства. Разум видит все логические отношения того, чтобы быть с очевидной тонкостью и instantaneity, которому его нормальное сознание не предлагает параллели; только как возвращения умеренности, ощущение себя проницательным исчезает, и каждого оставляют, смотря рассеянно на несколько бессвязных слов и фраз, поскольку каждый смотрит на трупно-выглядящий пик снега, из которого жар заката только что сбежал, или в черной золе, оставленной погашенной маркой.
Огромный эмоциональный смысл примирения, которое характеризует "плаксивую" стадию алкогольного drunkeness - стадия, которая кажется глупой lookers-на, но субъективное вознесение которого вероятно составляет главную часть искушения к недостатку - известен. Центр и периферия вещей, кажется, объединяются. Эго и его объекты, мой и tuum, являются тем. Теперь это, только тысяча, кратная увеличенный, было эффектом на меня газа: и его первый результат состоял в том, чтобы сделать перезвон через меня с непроизносимой силой убеждением, что Hegelism был верен в конце концов, и что самые глубокие верования моего ума до настоящего времени были неправильными. Независимо от того, что идея представления произошла с разумом, был захвачен за те же самые логические щипцы, и служил, чтобы иллюстрировать ту же самую истину; и та истина была то, что каждая оппозиция, среди любых вещей, исчезла в более высоком единстве, в котором она базируется; тот весь contraditions, так называемый, является общим видом; та несломанная непрерывность является существенной из того, чтобы быть; и это, которое мы буквально посреди большого количества, чтобы чувствовать существование, которого крайнее, которого мы можем достигнуть. Без того же самого как основание, как борьба могла произойти? Борьба предполагает кое-что, чтобы бороться о; и в этой общей теме, тех же самых из обеих сторон, слияния различий. От самого твердого contradition до tenderest разнообразия формулировки испаряются различия; да и не соглашаются по крайней мере в том, чтобы быть утверждениями; отречение утверждения - всего лишь другой способ заявления того же самого, противоречие может только произойти той же самой вещи---, все мнения - таким образом синонимы, и синонимичный, то же самое. Но та же самая фраза различием акцента два; и здесь снова различие и слияние без различий в одном.
Невозможно передать идею обильного характера идентификации противоположностей, поскольку это течет через разум в этом опыте. У меня есть лист после листа фраз, продиктованных или написанных во время intoxixation, чтобы трезвому читателю кажутся бессмысленной бессмыслицей, но которые в момент расшифровки были сплавлены в огне бесконечной рациональности. Бог и дьявол, добро и зло, жизнь и смерть, я и thous, успокаиваются и пьяный, вопрос и форма, черно-белая, количество и качество, дрожь экстаза и дрожь ужаса, рвущий и глотая, вдохновения и истечения, судьбы и причины, большой и маленькой, степень и намерение, шутка и усердный, трагический и комический, и пятьдесят других чисел контрастов в этих страницах тем же самым монотонным способом. Разум видел, как каждый термин принадлежал своему контрасту в течение момента лезвия ножа перехода, который это произвело, и который, постоянный и вечный, был nunc stans жизни. Мысль о взаимном значении частей в голой форме суждения оппозиции, как "ничто - но," "больше - чем," "только - если," и т.д., произвел совершенный бред теоретического вознесения. И наконец, когда определенные идеи продолжить работать медленно прибывали, разум прошел простую форму признания сходства в идентичности, противопоставляя то же самое слово с собой, по-другому подчеркнутым, или лишенный его первой буквы. Позвольте мне расшифровывать несколько предложений.
Какова ошибка, но своего рода взятие?
Какова тошнота, но своего рода-usea?
Трезвый, пьяный,-unk, удивление.
Все может стать предметом критики-
Как критикуют кое без чего, чтобы раскритиковать?
Соглашение - разногласие!!
Эмоция - движение!!!!
Ей-Богу, как это повреждает! Ей-Богу, как это не повреждает!
Примирение двух крайностей.
Джордж, только othing!
Это походит на ерунду, но это - чистый onsense!
Мысль глубже чем речь...!
Военно-медицинская школа; семинария, школа! ШКОЛА!
О мой Бог, о, Боже; о, Боже!
Самое последовательное и членораздельное предложение, которое прибывало, было этим: нет никаких различий, но различий степени между различными степенями различия и никакого различия.
Но теперь прибывает оборотная сторона медали. Каков принцип единства во всем этом монотонном дожде случаев? Хотя я не видел это сначала, я скоро нашел, что это было в каждом случае только, абстрактным родом которого противоречивые сроки были противоположными разновидностями. Другими словами, хотя потоп ontologic эмоции был Hegelian до конца, основание для этого было только мировым старым принципом, что вещи - то же самое только пока и не дальше, что они - то же самое, или разделяют общую природу - принцип что Гегель большинство топаний под ногой. В то же самое время вознесение созерцания процесса, который был бесконечен, изменен (как природа бесконечности было понято разумом) в к смыслу ужасной и неизбежной судьбы, с величиной которой каждое конечное усилие несоизмеримо и в свете, который независимо от того, что случается, безразлично. Это мгновенное отвращение настроения от вознесения до ужаса - возможно, самая сильная эмоция, которую я когда-либо испытывал. Я неоднократно получал это, когда ингаляция была продолжена достаточно долго, чтобы произвести начинающуюся тошноту; и я не могу, но расценивать это как нормальное и неизбежный результат опьянения, если достаточно продлено. Пессимистический фатализм, глубина в пределах глубины бессилия и безразличия, причины и глупости объединялись, не в более высоком synthesia, а в факте, что, какой бы ни Вы выбираете, это - все один - это - результат откровения, которое началось настолько розовый яркий.
То, даже когда процесс не доходит до этого ультиматума, читатель заметит от фраз, указывало, как часто это заканчивается, теряя подсказку. Кое-что "исчезает", "спасение"; и ощущение себя проницательным изменено в интенсивный замешательства, загадки, беспорядка, удивления. Я не знаю больше исключительной сенсации, чем это интенсивное замешательство, ни с чем, чтобы быть изумленными в не спасают замешательство непосредственно. Это кажется, действительно, причина sui, или "дух становится своим собственным объектом."
Мое заключение состоит в том, что близость вещей в общем мире, законе разделения, относительно которого я сказал так, когда воспринято, может породить очень сильную эмоцию; тот Гегель был так необычно восприимчив к этой эмоции в течение его жизни, что ее вознаграждение стало его высшим концом, и сделало его терпимо недобросовестным относительно средств, которые он использовал; это indifferentism - истинный результат каждого представления мира, которые делают бесконечность и непрерывность, чтобы быть ее сущностью, и что пессимистические или оптимистические отношения принадлежат простой случайной субъективности момента; наконец, то, что идентификация противоречащих другому положений, пока от того, чтобы быть процессом саморазвития, который предполагает Гегель, является действительно самоуничтожающим процессом, проходящим от меньше к более абстрактному, и заканчивающимся или в смехе в окончательном небытии, или в настроении головокружительного изумления в бессмысленной бесконечности.