В 1774 году генерал-лейтенант Томас Гейдж был самым могущественным человеком в Америке, и порох был в центре его самого пристального внимания. Лицом к лицу с радикальными колонистами, замышляющими мятеж, главнокомандующий британскими войсками в североамериканских колониях и королевский губернатор Массачусетса следовал инстинкту капитана, который отовсюду слышит шорохи назревающего бунта: первым делом — уберечь свой порох.

К тому времени порох давно уже стал главным инструментом войны и изменчивым горючим смуты.

Поскольку в колониях почти не было пороховых мельниц, контроль над этим стратегическим продуктом казался верной гарантией спокойствия. Значительная часть пороховых запасов Массачусетса хранилась в Провинциальном пороховом арсенале, построенном на отдаленном холме в шести милях от Бостона. Чтобы наложить арест на эти запасы, Гейджу следовало действовать быстро. Если повстанцы пронюхают о его намерениях, они могут помешать ему, а то и опередить, тайно перевезя взрывчатку в другое место.

У Гейджа был самый горький опыт знакомства с порохом. В 1745 году он служил в британских частях, разгромленных при Фонтенуа. Удача не повернулась к нему лицом и тогда, когда после назначения в Америку он сопровождал грубого и властного генерала Эдварда Браддока во время кампании 1755 года, целью которой было выбить французов из долины Огайо. «Красные мундиры», попавшие в засаду индейцев и канадской милиции, были почти полностью перебиты. Арьергард, которым командовал Гейдж, едва смог прикрыть отход уцелевших, в том числе и некоего провинциального офицера по имени Джордж Вашингтон.

Консервативный, свято верящий во власть закона, трудолюбивый Гейдж чувствовал себя не в своей тарелке, имея дело с неуловимыми подстрекателями, возбуждавшими бостонскую чернь. «Он был слишком честен, — отзывался о нем современник, — чтобы иметь дело с людьми, которые с молоком матери всосали коварство и страсть к интриге». Слишком честный — или начисто лишенный воображения — Гейдж в 1770 году послал печально известный 29-й пехотный полк усмирять охваченный волнениями Бостон. Дело закончилось мушкетным залпом и пятью убитыми, каковое событие повстанцы не замедлили окрестить «бойней».

В 1773 году Гейдж выдвинул предложение о введении «Репрессивных законов» в ответ на действия повстанцев, сбросивших в Бостонскую гавань тюки с чаем с английских кораблей [38]. По его распоряжению был закрыт порт и ограничены права городских собраний — этих рассадников «зла демократии». Однако генерал был осторожным человеком. Женатый на богатой наследнице-американке и осознающий опасности открытого конфликта, он прежде всего искал способа избежать войны.

Первого сентября 1774 года в 4.30 утра. Гейдж послал роту солдат на гребных баркасах на дальний берег Бостонской гавани. Пройдя строем до порохового арсенала — каменной башни без окон, — солдаты изъяли 250 бочонков с порохом и две латунные полевые пушки и перевезли их в безопасное место — в главную британскую цитадель на острове Кэстл-Айленд. Последовавшая реакция колонистов убедила Гейджа в том, что он принял мудрое решение. По всей стране бушевали слухи: Бостон подвергнут бомбардировке, шестеро убитых, война неминуема. Патриоты жгли сигнальные костры и часами били в набат. На следующий день везде было полно вооруженных повстанцев. Из одной только долины Коннектикута выступили в поход двадцать тысяч человек. Вожди сторонников независимости отчаянно пытались успокоить возмущенных сограждан. Тори, презренные сторонники британцев, спасались бегством. Это безумие вошло в историю Новой Англии как «Пороховая тревога».

Сначала Гейдж хотел послать войска на сорок миль в глубь страны, чтобы конфисковать пороховой склад в Вустере, но потом отказался от этого плана, сочтя его излишне провоцирующим. Вместо этого он заставил всех бостонских торговцев порохом продать свои запасы короне. Он построил укрепления на перешейке Роксбери, соединяющем с материком полуостров, на котором расположен Бостон. На укреплениях были поставлены пушки. Генерал настоятельно просил Лондон, чтобы ему прислали дополнительно еще 20 тысяч человек. Если учесть, что вся армия Британии в мирное время насчитывала 12 тысяч пехотинцев, это требование дает некоторое представление о степени беспокойства Гейджа. Верховное командование прислало ему четыреста солдат.

Со своей стороны, повстанцы создали «Комитет по связи»: его члены, которых называли «механиками» (среди них было много искусных ремесленников), должны были отслеживать перемещения британских солдат, чтобы помешать дальнейшим конфискациям пороха. Среди тридцати бостонских «механиков» был и серебряных дел мастер Пол Ревир. «Никогда еще дух Свободы не реял столь высоко, как нынче, — писал 40-летний Ревир четвертого сентября. — Пусть солдаты трепещут».

В октябре король Георг личным декретом запретил экспорт пороха в Америку и повелел, чтобы все имеющиеся в колониях запасы были переданы в распоряжение короны. Снова поднялась буря возмущения. В декабре Пол Ревир проскакал верхом сквозь бушующий буран пятьдесят миль до Портсмута, штат Нью-Гэмпшир, чтобы предупредить: приближаются британские солдаты, они собираются конфисковать запасы пороха в форте Уильям-энд-Мэри.

Однако прежде чем основные силы британцев добрались до форта, его осадили четыреста местных ополченцев. Перед лицом превосходящих сил противника малочисленный британский гарнизон успел дать залп из трех пушек, ни в кого не попал и был разоружен. Прежде чем взломать погреб и унести порох, мятежники имели наглость спустить королевское знамя. Сотню бочонков взрывчатки увезли на подводах и лодках.

Гейдж чувствовал, что события выходят из-под контроля. В Ньюпорте, Провиденсе, Нью-Лондоне повстанцы вывозили порох из арсеналов и переправляли его для надежности в глубь страны. В феврале 1775 года Гейдж узнал, что в Сейлеме переделывают корабельные орудия в полевые пушки. Отряд, который он послал туда, чтобы расследовать дело, внезапно оказался лицом к лицу с милицией Сейлема и рыбаками мыса Марблхэд. Солдаты отступили. «Дела принимают с каждым днем все более серьезный оборот», — записывал Хью Перси, верный адъютант Гейджа.

Его величество был крайне разгневан на тех, кто похитил его порох и осквернил его форт. Лондон требовал немедленных действий против патриотов — этого «грубого сброда, не имеющего ни плана действий, ни согласия, ни руководства». Но британский главнокомандующий был по-прежнему убежден, что лучший способ разрядить обстановку — это завладеть порохом колонистов. Однако новая операция по аресту своенравного вещества просто обязана была увенчаться успехом — еще одна неудача, подобная тем, что постигли Гейджа в Портсмуте или Сейлеме, стала бы катастрофой.

Гейдж избрал целью следующей вылазки городок Конкорд в пятнадцати милях к северо-западу от Бостона. Конкорд был центром мятежных настроений и базой повстанцев — они хранили там припасы. В одном только здании, доносили шпионы Гейджа, хранилось семь тонн пороха. Нужно было всего лишь ударить по мятежникам прежде, чем они соберут свои силы, значительно превосходящие численностью его отряд. Секретная операция началась в десять вечера 18 апреля. Британских солдат разбудили шепотом и приказали каждому взять с собой 36 патронов. Они выскользнули из бостонских казарм через черный ход и тихо пошли по спящим улицам. Залаяла собака — солдат штыком заставил животное умолкнуть. Моряки переправили девятьсот человек через реку Чарльз. Мокрые и дрожащие от холода солдаты начали свой марш-бросок.

Однако они все же вели себя недостаточно тихо. Далеко впереди послышался зловещий звон набата и треск предупредительных выстрелов: Ревир и его товарищи, пронюхав о планах англичан, успели опередить их: они уже переправились через реку и как раз в этот момент поднимали по тревоге всю округу.

Гейдж поручил руководство операцией двум ветеранам: грузному осторожному подполковнику Фрэнсису Смиту и опытному майору морской пехоты Джону Питкерну. Последний испытывал к крикливому сброду профессиональное презрение. «Стоит мне лишь наполовину вытащить свою шпагу из ножен, — писал он в одном письме, — как вся эта массачусетская банда бросится наутек. Я убежден, что они никогда не осмелятся напасть на наши регулярные части». Чувствуя, что вокруг неспокойно, Смит выслал Питкерна с шестью ротами легкой пехоты вперед. Едва занялся пасмурный рассвет, Питкерн скомандовал солдатам зарядить мушкеты. Они надкусили патроны [39], насыпали на полки порох, забили в ствол пули и приготовились вступить в городок Лексингтон.

Дойдя до треугольной поляны общественного выгона в центре городка, они столкнулись лицом к лицу с небольшим отрядом ополченцев графства Миддлсекс. «Красные мундиры» сломали свою колонну и перестроились в шеренгу. Из соседней таверны Бакмена высыпали зеваки. Остальные горожане наблюдали за происходящим с окрестных улиц, лишь смутно ощущая, что присутствуют при событии исторического значения.

Враги, которых разделяло шестьдесят ярдов вытоптанной травы, не сводили друг с друга глаз. Британские пехотинцы были неграмотными, крепко пьющими людьми, которых солдатская судьба забросила на чужбину. Их боевой дух был невысок. Колонисты презирали их, — соответственно и сами англичане величали людей, которые сейчас противостояли им, не иначе как «мятежники», «провинциалы», «янки». Эти ополченцы, чьи длинные волосы были стянуты шнурком на затылке, вовсе не были мечтательными идеалистами: многие из них уже участвовали в кровавых стычках с индейцами и французскими солдатами в самых глухих уголках колоний. Но сейчас, несмотря на то что люди, стоявшие по обе стороны поляны, испытывали друг к другу взаимное презрение, они были соотечественниками, сынами британского народа.

Некоторые ополченцы полагали, что вставать на пути регулярной армии — полное безрассудство. Их командир, капитан Джон Паркер, быстро прекратил разговорчики: «Ни шагу назад! Не стрелять, пока они не выстрелят первыми. Но если они все же хотят войны, пусть она начнется здесь». Его люди не двигались с места. Ситуация накалялась. Британские солдаты раз за разом издавали боевой клич — грозное «ура!». Офицеры кричали повстанцам, чтобы те сложили оружие. Паркер принял новое решение: видя, что смятение нарастает, он отдал ополченцам приказ разойтись. Некоторые повиновались, «хотя и не так стремительно, как могли бы», сообщает очевидец. Другие не двинулись с места.

Кто в это утро выстрелил первым, мы не узнаем никогда. Мрачные предчувствия и враждебность, копившиеся на протяжении десяти лет, внезапно ударили всем в голову. Прогремел выстрел, быть может, и два. Хотя британская пехота и славилась своей дисциплиной, то один, то другой солдат вдруг стрелял без приказа. Некоторые из ополченцев стали отстреливаться. А потом воздух распорол ужасный звук мушкетного залпа. Почти сразу же, сообщает один очевидец, «дым скрыл от нас все, кроме голов нескольких лошадей».

Хаос воцарился на поляне. Британские солдаты перезаряжали ружья и стреляли со сноровкой, отточенной годами бесконечной муштры. Лошади понесли. Ополченцы бежали и падали, убитые наповал. Зрители в панике разбегались. Один патриот, за которым гнались по пятам, бросился в деревенский молитвенный дом, служивший арсеналом, и сунул ствол в бочонок с порохом, готовый взорвать здание, если «красные мундиры» ворвутся следом. Джонатан Харрингтон, один из жителей городка, упав с ужасной раной в груди, из последних сил дополз до дома и умер на пороге на глазах жены и сына...

Британские офицеры приказали барабанщикам бить команду «в ружье». Автоматически подчиняясь приказу, солдаты вновь построились и двинулись дальше. На поляне остались лежать девять убитых ополченцев. Пороха в Конкорде британцы не нашли — благодаря тревоге, которую поднял Ревир, у патриотов хватило времени, чтобы увезти из города большую часть боеприпасов. Отбив цапфы у нескольких пушек и срубив «шест свободы» — мачту с флагом, возвышавшуюся посреди городка, — солдаты построились для долгого марш-броска обратно в Бостон.

События этого дня вошли в анналы американской мифологии как образец индивидуалистской тактики на индейский манер. Почти сотню лет спустя Лонгфелло опишет,

Как фермеры гнали наемных солдат,
Сражая их пулями из засад [40].

Отдельные перестрелки и нападения из засады действительно сыграли свою роль в этот день, но на протяжении большей части боя американские ополченцы пытались противостоять «красным мундирам» на традиционный манер: строй против строя.

Все получилось гораздо хуже, чем мог представить себе генерал Гейдж — как бы он ни опасался за пороховые запасы. Его лучшим солдатам нанесла чувствительное поражение шайка решительных фермеров и торговцев. «Повстанцы, — писал он, — вовсе не презренный сброд, как слишком многие полагали».

Неудачи продолжали преследовать Гейджа. Скоро его гарнизон будет взят в осаду в Бостоне. В августе его собственные офицеры откажутся ему повиноваться. В октябре генерала отзовут в Англию. К тому времени в Северной Америке уже будет идти полномасштабная война.

Еще в июне Гейдж возложил командование первой серьезной операцией против повстанцев на человека, который впоследствии сменит его на посту командующего, — на генерала Уильяма Хау. Американцы неожиданно укрепили холм Бридс-хилл на полуострове Чарльстон, на другом берегу Бостонской гавани. И военная наука, и надменная гордость в сочетании с немалой самонадеянностью диктовали одно: банду этих подонков мятежников следует атаковать прямо в лоб.

Под голубым весенним небом английские пехотинцы, одетые в свои красные шерстяные мундиры, стали подниматься вверх по склону холма. Один из командиров повстанцев, полковник Уильям Прескотт, слишком хорошо знал, что пороха у его людей хватит не более чем на несколько залпов. Его приказ — «не стрелять, пока не увидите белки их глаз», — стал историческим афоризмом, хотя точно эти же слова приписывают некоему шотландскому подполковнику, который произнес их еще в 1743 году. Приказ Прескотта был отдан исключительно по соображениям экономии. Американцы выждали, пока солдаты не приблизились на десять ярдов к их наскоро построенным укреплениям. И тут прямо в лицо британцам внезапно затрещали выстрелы. «Красные мундиры» дрогнули и отступили к подножию холма.

Хау и его офицеры, воспитанные на европейских условностях боя, считали, что отменить атаку или хотя бы изменить направление удара означало бы покрыть позором честь Британии. Они снова приказали своим людям наступать вверх по склону. И снова их отразил огонь американцев. Ничего не оставалось, как атаковать в третий раз.

На этот раз залпа не последовало: у американцев кончился порох. Не имея штыков, они были вынуждены отступить. Но дело дорого обошлось британцам. Из 2300 солдат, принимавших участие в бою, половина была убита или ранена. «Победа куплена дорогою ценой, — отмечал британский офицер. — Еще одна такая — и нам конец».

То, что американцы не смогли удержать свою позицию в битве при Банкер-хилле (название ей дал близлежащий холм), было результатом тактической неопытности и оплошности служб снабжения. Но этот случай лишний раз показал повстанцам, что у всех их военных планов был чрезвычайно опасный изъян: отчаянная нехватка пороха.

Его производство не было для Америки делом совершенно неизвестным. Во время Французской и Индейской войн 1750-х годов здесь построили несколько маленьких пороховых мельниц. Но когда вновь наступили мирные времена, Лондон повелел закрыть эти предприятия, как и вообще все мануфактуры в колониях. Вместо этого королевские губернаторы обложили пошлиной все суда, входившие в американские гавани, а полученные деньги направляли на закупку английского пороха. Впрочем, в любом случае местный продукт не мог сравниться с порохом, сделанным на больших британских мельницах из лучшей индийской селитры.

Когда юная американская армия осадила британцев в Бостоне, все это рискованное предприятие покоилось на очень шатких основаниях. В августе 1775 года Джордж Вашингтон писал из Кембриджа: «Наше положение по части пороха гораздо более серьезно, чем я мог себе представить. У нас едва наберется тридцать два бочонка».

Это означало — всего полфунта на солдата. К концу месяца запас стал еще меньше. О том, чтобы стрелять из прожорливых пушек, вообще практически не было речи. Глядя на Бостон с холма Проспект-хилл, генерал Натаниэл Грин сокрушался: «О, если бы у нас было достаточно пороха! Тогда я бы мог надеяться увидеть, как здесь будет совершено нечто, что послужит к вящей славе Америки».

На первых этапах войны американской армии приходилось выпрашивать порох у частных лиц, брать его взаймы и даже воровать. Инвентаризация, проведенная во всех тринадцати колониях, обнаружила, что в наличии имеется только сорок тонн — этого хватило бы всего на несколько месяцев военных действий. Около половины взрывчатки отправили в Кембридж, чтобы поддержать армию Вашингтона, остаток предназначался для нужд местной самообороны. В июне 1775 года тысячу фунтов пороха нельзя было купить в Нью-Йорке ни за какие деньги. Группа «Сынов свободы» в Саванне, штат Джорджия, в мае похитила несколько бочонков пороха из правительственного арсенала, а затем в июле захватила целых шесть тонн драгоценного порошка на корабле, стоящем в гавани.

Одна из первых резолюций в области бизнеса, принятых Вторым национальным конгрессом независимой Америки, имела целью сократить дефицит пороха. Нью-Йорк и Филадельфия были провозглашены базовыми сборными пунктами для селитры и серы. Конгресс предложил субсидии владельцам пороховых мануфактур и нанял французских специалистов, чтобы те обучили американцев тонкостям порохового ремесла. Обсуждалась возможность вооружения повстанцев пиками и кольями вместо огнестрельного оружия. Бенджамин Франклин совершенно серьезно предлагал использовать вместо мушкетов лук и стрелы. Однако в XVIII столетии возвращение к тактике времен Генриха V в битве при Азенкуре [41] уже не казалось здравой идеей. К Рождеству 1775 года Вашингтон решительно заявил: «Наша потребность в порохе необычайна. Ежедневный расход и отсутствие пополнения запасов делает перспективы самими мрачными». К середине января запасы практически иссякли. А у генерала Хау в это время, как назло, были в распоряжении целые тонны пороха, и он мог рассчитывать на регулярные поставки морем. Если бы он решил прорваться из Бостона, он мог бы сокрушить маленькую армию Вашингтона и положить конец американской свободе. Но он слишком долго выжидал.

За год до этого в «Роял Америкэн Мэгэзин», иллюстрированном журнале, который издавал Пол Ревир, обсуждались способы кустарного производства селитры. В статье говорилось, что селитра — это «испарение тел животных. Голубятни, конюшни и коровники, а особенно старые оштукатуренные стены изобилуют ею». Поскольку описание способов нападения на солдат его величества могло быть сочтено призывом к бунту, автор статьи превозносил медицинское применение селитры и рекомендовал добавлять ее в бренди для улучшения вкуса напитка. Читатели поняли намек.

Когда начались военные действия, комитеты безопасности и другие революционные организации стали выпускать многочисленные памфлеты и листовки, призывающие патриотов производить селитру на дому и содержащие подробные инструкции. Однако селитра сама по себе была бесполезна без предприятия, на котором из нее можно было бы приготовить порох. Провинциальный конгресс штата Массачусетс решил построить мельницу в Кантоне, в двенадцати милях к югу от Бостона. Руководить ею должен был отважный Пол Ревир, которого для этого послали изучать тонкости производства в Филадельфию, где «производство пороха ведется со значительной быстротой и выгодой». Хозяином самой известной фабрики в местечке Франкфорд, неподалеку от Филадельфии, был Осуэлл Ив, пожилой торговый капитан. Он постоянно придирался к ученику, чинил ему препятствия и даже запретил разговаривать с рабочими. Позже Ив был изобличен как тори, а его мельница была конфискована.

Большая часть местного пороха была решительно безобразного качества. Массачусетский генерал Уильям Хит жаловался, что порох, который получали его люди, был «плох». Вашингтон подозревал, что американские «пороховых дел мастера либо мошенники, либо глубокие невежды». Неудивительно: европейские мастера, опираясь на столетние традиции и секреты своего ремесла, еще и в XVIII столетии продолжали прилагать все усилия, чтобы изготовить надежный, высококачественный и долговечный продукт, так что от новичков из колоний едва ли можно было ожидать, что они враз овладеют этим искусством.

Тем не менее иногда местным производителям удавалось внести существенный вклад в успех боевых действий. Мэри и Джон Паттоны построили маленькую пороховую мельницу в глухомани, которая позже станет восточной частью штата Теннесси. Муж Мэри служил в ополчении, а она сама продолжала производить взрывчатку, очищая селитру в железном чане и перетирая порох на грубой мельнице-толчее. Она передала пятьсот фунтов пороха волонтерам, которые одержали победу над силами тори в битве при Кингс-Маунтин — этом важном испытании британской военной фортуны на Юге.

Однако наибольшие надежды американцев были все же связаны с импортом. В течение первых двух лет войны целых 90 процентов пороха новорожденного государства было либо закуплено за океаном, либо приготовлено из импортной селитры. Главными поставщиками этого критически важного товара были французские и голландские торговцы из Вест-Индии. Некая фирма из Бордо отправила 2800 бочонков пороха на остров Мартиника, где выгодно обменяла его на табак и ром. Конгресс сделал островитянам-импортерам выгодное предложение, гарантировав им стопроцентную прибыль, — и Мартиника стала важным центром пороховой и оружейной торговли.

И все же недостаток пороха до конца войны оставался постоянным источником беспокойства для американцев. Несмотря на революционное рвение и советы французских экспертов, нехватка сырья, особенно селитры, по-прежнему осложняла производство. Даже в 1781 году, накануне решительной битвы под Йорктауном, штат Вирджиния, поставки оценивались как «жалкие и почти парализованные». Только решимость американцев и бережливость в расходовании боеприпасов позволили им в конце концов одержать победу.

Порох, который помог американцам завоевать независимость, было бы, вероятно, гораздо труднее раздобыть, если бы дела в Европе приняли хотя бы чуть-чуть иной оборот. То, что американская революция получила достаточное его количество, стало возможным благодаря экстраординарной программе, которую приняло французское правительство, чтобы удовлетворить собственную потребность в драгоценной взрывчатке.

В 1774 году французский король Людовик XV, который определял лицо «старого режима» в течение своего почти шестидесятилетнего царствования, умер от оспы. Его двадцатилетний внук, взойдя на престол под именем Людовика XVI, был встревожен, когда обнаружил, что способность Франции обеспечить себя порохом не более чем иллюзия. Национальные запасы вещества, на котором уже давно покоилась военная мощь любого королевства, были на рискованно низком уровне.

Начиная с XV века производство пороха во Франции (как и в других странах Европы) зависело от сборщиков селитры, которые добывали сырье на скотных дворах и выщелачивали необходимое вещество из штукатурки разрушенных зданий. Король даровал этим мастерам право конфисковать богатую селитрой почву и отбросы, где бы они их ни нашли: эта привилегия называлась droit defouille — «право копать». Привилегия была наследственной, и сборщики селитры образовывали замкнутое профессиональное сообщество.

Крестьяне были отнюдь не в восторге от того, что их скотные дворы были перекопаны, а хозяйственные постройки — а подчас и сами дома — повреждены. Впрочем, зажиточные хозяйства сборщики редко тревожили: своевременно сунутая взятка творила чудеса. Иногда население целого города скидывалось и в складчину платило селитрянникам, чтобы те оставили горожан в покое. Взятки стали приятным дополнением к доходу сборщиков. А всю эту систему осложняла бюрократия поистине византийских масштабов, пронизанная коррупцией.

К тому моменту, как Людовик XVI взошел на престол, эта система безнадежно устарела. Англия и Голландия уже сто лет как импортировали дешевую селитру из Индии. В Пруссии и Швеции военные власти наладили эффективное производство искусственной селитры. И только Франция — единственная из великих держав — по-прежнему полагалась на salpetriers — бродячих сборщиков. А те при этом добывали ежегодно только половину из тех трех миллионов фунтов селитры, что были необходимы государству, — остальное приходилось докупать у голландцев по невероятно завышенным ценам.

Людовик XVI поручил своим министрам учредить Пороховую администрацию и назначил ее главой Антуана Лорана Лавуазье. Это был мудрый выбор. Один из самых способных администраторов своего времени, Лавуазье был также исключительно одаренным химиком и вдобавок пылким патриотом. Выходец из семьи парижских буржуа. Лавуазье получил диплом юриста. Он разбогател, вложив деньги в Генеральный откуп — частную компанию, которой корона предоставила право сбора некоторых налогов. Волнующий прогресс естественных наук, который как раз в это время охватил Европу, вдохновил его заняться в свободное время научными экспериментами.

Возглавив Пороховую администрацию. Лавуазье объявил конкурс на лучшую научную идею, которая помогла бы увеличить запасы пороха. Предложения можно было присылать в течение двух лет. Однако дело не терпело промедления, и Лавуазье, который всегда был неутомимым работником, предпринимал самые разнообразные меры для сокращения дефицита пороха. Чтобы извлечь из имеющегося сырья больше нитрата калия, он рекомендовал сборщикам добавлять золу или поташ в едкое варево, прежде чем выпаривать его. Эта мера, которая стимулировала более активное образование калийной селитры, уже давно была известна мастерам. Однако теперь они нуждались в точных инструкциях — какая именно зола лучше всего подходит и сколько точно ее следует добавлять.

Но самой эффективной мерой оказалась реорганизация производства, которую провел Лавуазье. Он установил эффективное управление, отказался от устаревших производственных операций и усовершенствовал учет. Гибкая система закупочных цен и бонусы, которыми поощрялась производительность, стимулировали хозяев вкладывать деньги в новые фабрики. Лавуазье реформировал, а потом и вовсе отменил ненавистное «право копать», избавив хозяев от вторжений сборщиков селитры.

Его старания очень скоро принесли плоды. И одними из первых, кто ими воспользовался, стали американские повстанцы. Не прошло и года после назначения Лавуазье главой Пороховой администрации, как Франция располагала уже достаточным количеством пороха, чтобы поддержать воюющих американцев. Лавуазье гордился этим. «Справедливо можно сказать, что своей свободой Северная Америка обязана нашим поставкам», — объявил он.

Объем производства французской селитры, в 1775 году составлявший всего 1,7 миллиона фунтов, достиг двух миллионов к 1777 году и почти удвоился к 1788-му. К этому времени в арсеналах королевства хранилось уже пять миллионов фунтов пороха. Лавуазье модернизировал и процесс перетирания смеси на таких предприятиях, как мельница в департаменте Эссонн близ Парижа, уточнив пропорцию ингредиентов и время перетирания. Порох его страны стал лучшим в мире, голландцы и испанцы выстраивались в очередь, чтобы купить его. Английские капитаны жаловались, что французские пушки стреляют лучше, чем их собственные.

А конкурс, который должен был сдвинуть с мертвой точки селитряную программу, в конце концов потерпел фиаско. В 1787 году, после долгих промедлений, премия была наконец присуждена, но — за предложение, не содержавшее никакого научного прорыва. Чистая наука по-прежнему мало чем могла помочь столь низменному делу, как извлечение селитры из овечьего навоза. Заявки, присланные на конкурс, продемонстрировали, что с энтузиазмом у большинства ученых-дилетантов дело обстояло лучше, чем с подлинным знанием. Некоторые авторы в качестве основы своих рационализаторских предложений ссылались на мифическую «универсальную кислоту» или «купоросную землю». Один участник конкурса считал селитру живым организмом. Другой обещал, что может ускорить процесс гниения, так что селитра будет образовываться не через обычные два года, а через три дня. Третий предлагал обязать поставщиков вина и пива собирать и консервировать в чанах мочу покупателей.

Все эти неуклюжие теории и фантазии только подчеркивали, сколь монументален был вклад в прогресс науки самого Лавуазье. Его ум был острым как бритва: «ум счетовода, доведенный до гениальности», как отзывался о нем один историк. Секрет его таланта заключался в сочетании скрупулезного измерения и анализа с величайшей проницательностью. При помощи весов, имеющих точность до четырех миллионных унции, он исследовал изменения материалов, отслеживая каждую йоту вещества.

Исследование процессов горения всегда интересовало Лавуазье. В 1772 году его озадачил тот факт, что продукты, образующиеся после сжигания серы, весят больше, чем исходное вещество. Ученый предположил, что сера соединяется с чем-то, содержащимся в воздухе. Пять лет спустя Лавуазье назовет это нечто «кислородом», впервые это вещество выделит в чистом виде английский ученый Джозеф Пристли. Лавуазье обрушился с резкой критикой на общепринятую уже сто лет теорию флогистона, которая считала огонь субстанцией, содержащейся в горючем материале. Нет, говорил Лавуазье, горение — это процесс, химическая реакция. Горящий материал соединяется с кислородом, а кислород — это не «сущность» горения, но химическое вещество, газ, содержащийся в воздухе и заключенный в селитре. Кислород и есть то, что связывает дыхание и горение, природный огонь и порох.

Американская революция в очередной раз доказала, что потенциальная энергия пороха может быть легко конвертирована в политическую власть. Пороховые запасы неминуемо оказывались в центре самого пристального внимания и в ходе грядущих социальных смут. Двенадцатого июля 1789 года подобная смута совершенно определенно назревала в Париже, и король уже подумывал вызвать войска, чтобы утихомирить своих подданных. Пороховые арсеналы города были предметом все большего беспокойства властей. Комендант Бастилии Бернар де Лоне распорядился, чтобы порох, который хранился в арсенале неподалеку, был перевезен в его крепость-тюрьму. Он запросил срочного подкрепления для своего гарнизона, состоявшего из восьмидесяти двух ветеранов. Король прислал ему тридцать два швейцарских гвардейца.

Парижские буржуа пытались сдержать ярость низших классов. 13 июля выборщики от третьего сословия раздали оружие специально созданному для этой цели ополчению. Помимо древних алебард и пик там было тридцать тысяч мушкетов и даже инкрустированная серебром пушка — дар Людовику XIV от короля Сиама. Утром 14 июля сотни вооруженных граждан собрались у Бастилии. Они пришли, чтобы захватить порох, хранившийся в крепости. Напряжение нарастало, ситуация становилась безвыходной. В полуденную жару прозвучал первый выстрел. Хаотическая перестрелка продолжалась всю вторую половину дня. Толку от красивой пушки было немного — стены крепости имели восемь футов толщины. Но Бастилия, в которой не было запасов ни провизии, ни воды, не была готова к осаде, и отчаявшийся де Лоне уже подумывал — не лучше ли пустить порох на воздух, нежели сдавать его? Наиболее благоразумные из его ветеранов отговорили коменданта.

Когда спустился вечер, де Лоне решил сдаться и велел опустить подъемный мост. Толпа ворвалась внутрь. Были освобождены семеро заключенных: четверо жуликов, двое сумасшедших и один политический. В беспорядках погибли 83 парижанина. Ликующая толпа поволокла де Лоне в Отель де Виль, где революционеры устроили свой штаб. Взбешенный де Лоне ударил в пах одного из своих тюремщиков, пирожника по профессии. Граждане набросились на него с ножами и пистолетами. Пирожник вонзил ему в шею карманный нож. Отрезанную голову коменданта водрузили на пику. Шоу началось.

Лавуазье поначалу приветствовал революцию. Новая, рациональная форма государства — конституционное правительство — вдруг показалась возможной. Но затем надежды омрачились сомнениями. «Те умеренные люди, кто смог сохранить здравый ум среди всеобщего возбуждения, считают, что обстоятельства завели нас слишком далеко, — писал он Бенджамину Франклину в 1790 году. — Неразумно отдавать власть в руки тех, кто рожден повиноваться».

Он продолжал служить своей стране, курировать производство пороха, расширять горизонты химии. Но события стали развиваться, следуя своей собственной логике, и доводы разума пали жертвой народного энтузиазма. «История выходит из-под контроля», — писал ученый.

Революция набирала обороты. Склонность Лавуазье к роскоши и его прошлое откупщика обернулись против него. В ноябре 1793 года, когда Франция билась в тисках террора, ученый был арестован по обвинению в присвоении государственных средств. «Это дело, вероятно, избавит меня от тягот преклонного возраста», — писал он в ожидании казни.

Лавуазье отрубили голову, а через два года террор закончился, и Франция стала прославлять имя ученого. Реорганизовав пороховое производство, Лавуазье сыграл огромную роль в подготовке страны к войне. Ведь над Французской республикой к тому времени нависла смертельная угроза.

В 1793 году европейские монархии, в том числе Испания, Британия и Россия, заключили союз, чтобы затушить пожар революции. Для французских революционеров потребность в порохе стала критической. Комитет общественного спасения призвал патриотов помочь разрешить проблему. На призыв откликнулся весь французский народ. Страна была поделена на восемь больших округов, в каждом из которых добывалась селитра. Все граждане с воодушевлением участвовали в общем деле. И ведущие химики страны, и простые аптекари отправились в деревню, чтобы обучать население. Основываясь на методах Лавуазье, правительство смогло привлечь к усилиям шесть тысяч новых сборщиков — «селитряников-санкюлотов».

В первый день нового, 1800 года «Американский орел» бросил якорь в гавани Ньюпорта, штат Род-Айленд. В парусах корабля зияли дыры, в трюме была течь, а запасы провизии давно иссякли. Судну понадобился девяносто один день, чтобы пересечь Атлантику, на месяц больше, чем Колумбу три века назад. Одному из пассажиров, который, как и другие, был вынужден есть вареных крыс во время этого проклятого Богом путешествия, судьбой было предназначено создать самое колоссальное пороховое производство в мире. Пассажира звали Элевтер Ириней Дюпон. В первый день нового века он вместе с отцом, братом, женой, детьми и другими членами семьи с облегчением ступил на твердую землю. Согласно семейной легенде, Дюпоны отметили радостное событие, забравшись в пустой дом, хозяева которого были в это время в церкви, и набросившись на долгожданную еду.

Добровольное изгнание было затеей отца семейства. Неугомонный честолюбец Пьер Самюэль Дюпон де Немур, бедняк, выдававший себя за французского аристократа, был идеалистом и обладал обширными связями. Сначала он поддержал Французскую революцию и даже был некоторое время председателем Национальной ассамблеи. Во время террора ему повезло больше, чем его другу Антуану Лавуазье, — промедление с вынесением смертного приговора спасло Дюпона от гильотины. Но тянулись 90-е годы, перспективы тех, кто придерживался умеренных убеждений, оставались во Франции неопределенными, и Пьер решил перебраться в Америку.

Он намеревался основать в лесах Кентукки новую колонию — Понтиану. План, отчасти основанный на спекуляциях землей, которыми собирался заняться Дюпон, отчасти бывший плодом утопических фантазий, начал рушиться, едва семья высадилась в Америке. Томас Джефферсон, с которым Пьер познакомился еще в те времена, когда американец был послом в Париже, сообщил, что с подобными идеями носится множество авантюристов, уже взвинтивших цену западных земель до немыслимых высот. Пьер, неисправимый оптимист (он даже говорил, что корабельные крысы не такое уж плохое блюдо), начал присматриваться к другим возможностям.

Пока он обдумывал различные комбинации, включая контрабанду испанского золота, его сын Ириней тяготел к раз и навсегда избранной профессии. Во Франции он изучал пороховое дело под руководством самого Лавуазье. Семейное предание повествует, как он однажды принял участие в некоей охотничьей экспедиции и пришел в ужас от качества американского пороха. Вероятно, не надо было быть провидцем, чтобы углядеть возможности, которые сулила слабая конкуренция и растущий рынок сбыта — пионерам и американской армии было нужно все больше пороха. Все это обещало успех эффективному предприятию, которым взялся бы управлять кто-то, знакомый с новейшими французскими технологиями.

Пьер не сразу одобрил решение сына: пороховое ремесло — слишком грязное и опасное дело для благородного человека. Однако, ознакомившись с тщательными расчетами возможной прибыли, которые провел Ириней, он принял план со свойственным ему энтузиазмом. Ириней и его брат Виктор скоро отправились обратно во Францию, чтобы раздобыть деньги и закупить оборудование, а Пьер стал хвастаться направо и налево, что дело «сулит не просто надежду, но положительную уверенность в большой прибыли». Он писал Джефферсону, что порох фабрики Дюпонов сможет «посылать пули впятеро дальше, чем английские или голландские ружья».

Наполеоновское правительство, вечно стремившееся досадить британцам и поэтому помогавшее американцам, предложило Дюпонам лучшее оборудование на разумных условиях. Вернувшись в Америку, Ириней попытался купить действующее предприятие во Франкфорде под Филадельфией, но безуспешно. Тогда он выбрал место на реке Брендивайн-крик под Уилмингтоном, штат Делавэр, и начал строить там новую мельницу. На выбор места повлияло обилие воды: ее здесь хватало и для мельницы, и для перевозки грузов; к тому же неподалеку находилась французская колония, населенная выходцами из Сан-Доминго, бежавшими оттуда после восстания рабов. Строительство фабрики началось в 1802 году, и через два года дюжина зданий, из которых состояло предприятие, были уже готовы. В 1804 году фабрика «Элютериан Миллз» дала первый порох. Всего за первый год Дюпоны продали двадцать две тонны.

Ириней начал свое дело в удачное время. Войны в Европе избавили его от конкуренции и при этом увеличили спрос. Вскоре после открытия фабрики военный флот Соединенных Штатов купил у Дюпонов одиннадцать тонн пороха, чтобы обуздать берберских пиратов Северной Африки. Две с половиной тонны купил в 1810 году Джон Джейкоб Астор, составивший состояние на пушной торговле. Два года спустя между Соединенными Штатами и Британией вновь началась война, и ежегодные продажи выросли с двадцати пяти тонн до ста, а в следующем году даже до двухсот пятидесяти.

Несмотря на успех предприятия, Ириней жаловался, что испытывает «привычную скуку и меланхолию»: он всегда был склонен к эмоциональной депрессии. Нервное напряжение — результат постоянной работы со взрывчатыми веществами — тоже, конечно, не способствовало бодрости духа. В общем же Ириней был трудолюбивым, осторожным и чрезмерно совестливым человеком, которому был противен «весь этот душок саморекламы и хвастовства».

Как и любой разумный пороховых дел мастер, Ириней строил свои заводы так, чтобы по возможности не допустить катастрофы. Для каждой производственной операции существовало отдельное здание. Порох перетирали на нескольких небольших водяных мельницах, три стены которых были сложены из массивного камня, а четвертая, более легкая, выходила на реку. Это была беспощадно практичная архитектура: взрыв снес бы легкую стену и крышу здания, но направил бы взрывную волну прочь от остальных построек. На жаргоне рабочих «уйти за реку» означало «погибнуть при несчастном случае».

Ириней взял на вооружение целый ряд усовершенствований, появившихся с тех пор, как пороховое производство превратилось из ремесла в индустрию. Ключевым процессом по-прежнему оставалось перетирание селитры, серы и угля, превращение их в тончайший порошок и перемешивание, в результате чего становилось возможным их самое тесное взаимодействие. Эту операцию традиционно выполняли при помощи ручных ступы и песта. Во Франции они были в ходу даже в XIX веке, однако на более прогрессивных производствах процесс усовершенствовали: пороховая мельница-толчея представляла собой нечто вроде механизированной ступы.

Однако мастера продолжали поиски более быстрого, более безопасного и менее трудоемкого способа. В результате в пороховом производстве появилась мельница того же типа, что использовалась для выдавливания масла из оливок. Пара каменных жерновов пяти или шести футов в диаметре и восемнадцать дюймов толщиной были установлены стоймя на каменном ложе шириной в восемь футов. Оси жерновов были соединены с центральным валом, который вращался водяным колесом или лошадьми. Жернова поворачивались со скоростью десять оборотов в минуту, одновременно вращаясь в горизонтальной плоскости, и своим огромным весом — до восьми тонн — дробили материал, который подавался на ложе. Теперь пороховых дел мастера увлажняли ингредиенты уже не мочой пьющего епископа, а дистиллированной водой.

Ириней Дюпон начал свое производство, используя мельницы-толчеи, но скоро перешел на жерновые мельницы. Сначала жернова высекали из мрамора, потом они стали железными. Они позволяли произвести за более короткое время гораздо больше порошка и при этом более однородного. Для получения тонкого пороха, пригодного для стрельбы из винтовки, жернова должны были работать около четырех часов.

Хотя сами по себе эти гигантские жернова стоили дорого, они значительно экономили труд рабочих и в конце концов превратились в символ пороховой промышленности. В Америке на одной такой мельнице одновременно мололи до шестисот фунтов порошка. Вечно озабоченные безопасностью англичане, полностью запретившие мельницы-толчеи еще в 1772 году, ограничили вес сорока фунтами.

Другой технологической новинкой, позволившей в XIX столетии повысить мощность пороха, было прессование.

Ириней научился этому способу во время своей поездки во Францию еще до того, как открыл собственную мельницу. Рабочие выгребали из-под жерновов перетертый порошок — пороховую мякоть, насыпали его в ящик и при помощи винтового пресса сжимали под давлением 1200 фунтов на квадратный дюйм. Слегка увлажненный порошок уменьшался примерно наполовину первоначального объема, образуя двухфутовые квадратные плиты прессованной мякоти, имеющие твердость шифера. Плотность прессованной мякоти была значительно выше, чем у обычного гранулированного пороха, — меньшее количество взрывчатки выделяло больше энергии, позволив американским солдатам на треть уменьшить заряды своих пушек.

Когда Ириней Дюпон только начал свое производство, он изготавливал гранулы, продавливая мокрую пороховую массу сквозь сита. Но с прессованным порохом этот способ не годился. Рабочим приходилось дробить твердые плиты молотками, а затем снова бросать их под жернова. Затем получившиеся гранулы сортировали по размеру при помощи нескольких последовательных сит. Стандартному мушкетному пороху был присвоен разряд F. Более тонкий порошок, предназначенный для нарезного оружия, обозначался знаком FF или 2F. Еще более тонкий порох, использовавшийся в пистолетах и в качестве затравочного, имел классификацию 3F и 4F. Наконец, гранулы бросали в полировальный барабан. Через несколько часов вращения грани зерен сглаживались, а это повышало долговечность пороха. Готовый винтовочный порох имел консистенцию сахарного песка, гранула орудийного была размером с сухое рисовое зернышко.

Было и еще одно важное нововведение. Вместо того чтобы выжигать древесный уголь в крытых земляных ямах, как раньше, мастера стали получать его, нагревая древесину в печи в закрытых железных сосудах. Тщательно контролируя температуру, они смогли влиять на свойства конечного продукта. Печной уголь позволил изготавливать порох и более мощный, и более однородный, чем прежде.

Несмотря на механизацию всех этих процессов, пороховое дело все еще сохраняло много черт ремесленного производства. Мастеру приходилось самому решать, сколько именно воды надо добавить в смесь, как долго следует перетирать компоненты, под каким давлением сжать готовую массу. Ремесло все еще требовало специальных навыков, и опытные рабочие развивали в себе почти сверхъестественную способность на глазок получать из ингредиентов надежный порох.

Опасность по-прежнему всегда была рядом. Рабочие очень хорошо знали, что материал, с которым они работают, может в одно мгновение убить их. Принимались меры предосторожности: лопаты были деревянными, рабочие носили башмаки, подбитые деревянными, а не железными гвоздями, лошадей не ковали, а рабочие жевали табак вместо того, чтобы курить. Дюпоны были просвещенными хозяевами: они предоставляли своим рабочим жилье и гарантировали, что, если случится худшее, о семье работника позаботятся.

И 19 марта 1818 года худшее случилось. Жители городка Ланкастер, штат Пенсильвания, находящегося в сорока трех милях к северо-западу от Брендивайна, почувствовали, как земля задрожала у них под ногами. А в самом Уилмингтоне разом зазвонили все дверные колокольчики, тарелки попадали на пол и разбились, а дома содрогнулись. Фабрика Дюпона взлетела на воздух.

Тридцать шесть рабочих были убиты на месте. Здания в радиусе полумили были разрушены. На ветвях деревьев повисли куски человеческой плоти. София, любимая жена Иринея, была ранена в собственном доме — и до конца жизни так и не смогла полностью оправиться. Кровавая бойня привела в ужас знаменитого гостя, маршала Эммануэля Груши, не дрогнувшего на поле Ватерлоо три года назад. Все дома, принадлежащие Дюпонам, были превращены в госпитали. Впоследствии вдовам погибших назначат пожизненную пенсию и разрешат остаться в домах компании.

Это несчастье было одним из многих — в дальнейшем они случались на мельницах в среднем раз в четырнадцать месяцев. Прочным, остроумно сконструированным зданиям обычно удавалось частично уцелеть, однако разрушенное оборудование не всегда позволяло установить причину взрыва. Искру могли вызвать кусочек гвоздя или камушек, попавшие в смесь, колесо телеги, наткнувшееся на камень. Слишком сильное трение, минутная беспечность, оставленная без присмотра свеча — все это могло означать немедленную катастрофу.

К началу 30-х годов Ириней смог раздать большую часть фамильных долгов, и его бизнес начал приносить прибыль. Он умер в 1834 году, завещав дело сыновьям.

Старший из них, Альфред, который во время мучительного путешествия семьи через океан едва учился ходить, взял управление производством в свои руки. К нему присоединился Алексис, которому было только восемнадцать. Средний из братьев, Генри, в это время служил в армии.

Альфред унаследовал и большие возможности, и серьезные проблемы. Его отец создал сеть торговых агентов по всей стране, но само производство было сосредоточено в Уилмингтоне, где хозяин мог лично контролировать любую деталь. Однако транспортировка была непростым делом. Железные дороги, которые начали во всех направлениях пересекать страну в 40-е годы, часто отказывались перевозить порох. Топки паровозов извергали угольки, лязгающие металлические части машин могли высечь искру, — железнодорожники и слышать не хотели о взрывчатке в вагонах. Тогда Дюпоны наняли фургоны с погонщиками-сорвиголовами, способными за шесть недель добраться до Питсбурга. Но после того, как три фургона взорвались в пригороде Уилмингтона, им специальным законом запретили въезд в городскую черту.

И в то же время спрос на порох постоянно рос: повсюду прокладывались каналы и железные дороги — пни и скалы ждали, когда их взорвут. Пионеры, продвигавшиеся на Запад, желали, чтобы их охотничий порох был дюпоновского качества. В 1831 году англичанин Уильям Бикфорд изобрел пропитанный порохом запальный шнур, который сделал взрывные работы значительно менее опасными. Мексиканская война, разразившаяся в 1846 году, побудила правительство Соединенных Штатов закупить миллион фунтов пороха. Дюпоны расширили производство, и мельницы заработали круглосуточно, выдавая до пяти тонн пороха в день.

Высокий темп работы означал повышенную опасность. Четырнадцатого апреля 1847 года фабрика снова взорвалась. «В одно мгновение, без малейшего намека на угрозу, — писал один из членов семьи, — раздался удар столь ужасный, что мне показалось, будто небеса падают на землю. Казалось, рушится само мироздание». Одна за другой взлетели на воздух несколько построек, камни и балки градом падали с небес. Во всей округе вылетели стекла, двери тоже были выбиты. Запах порохового дыма перехватывал дыхание.

Взрыв убил восемнадцать человек, многие были ранены. Несчастье сломило Альфреда. Некоторые из тех, кто был буквально разорван на куски, выросли вместе с ним — их отцы работали на его отца. Здоровье Альфреда было подорвано, и три года спустя он оставил дела.

Катастрофы не пощадили и членов семьи. В 1857 году взрыв пороха унес жизнь Алексиса, младшего из братьев Дюпон. Ему был 41 год. Производство возглавил средний брат Генри. Предприимчивый и агрессивный по натуре, он добьется того, что компания будет полностью доминировать на пороховом рынке Америки.

В том же году, когда семья Дюпон высадилась в Новом Свете, английский химик по имени Эдвард Говард представил в Королевское общество в Лондоне записку, в которой описывалось получение фульмината ртути. Вещество, более известное под названием «гремучая ртуть», имело свойство, которое отличало его практически от любого другого известного вещества: оно было чрезвычайно взрывоопасно. Для взрыва не нужен был даже запал, достаточно было резкого сотрясения.

Фульминаты — соли гремучей кислоты — были к этому времени известны уже больше двухсот лет. Их получали из комбинации металла и нестабильной органической кислоты, родственной аммиаку. Слово «фульминат» происходит от латинского fulmen — молния. Фульминат серебра («гремучее серебро»), столь чувствительный, что достаточно было легкого намека на трение, чтобы он взорвался, стал одним из главных аксессуаров фокусников. Руководство по устройству фейерверков, изданное в 1818 году, подсказывало, что щепотка этого вещества, упрятанная в кончик сигары, наверняка вызовет смех присутствующих.

Но в 1800 году Говард искал для гремучей ртути более серьезное применение: он надеялся найти химическую замену пороху, который оставался единственным применяемым на практике взрывчатым веществом вот уже почти девятьсот лет.

Говард попытался использовать синтезированную взрывчатку в качестве заряда, однако ствол взорвался. Позднее произошел и более серьезный несчастный случай: большая часть лаборатории была разрушена, а сам химик серьезно ранен. После этого он понял, что «более склонен к детальному изучению других химических проблем».

Это был золотой век ученых-любителей, и открытие Говарда не прошло незамеченным. Одним из тех, кто продолжил его работу, был достопочтенный Александр Форсайт, священник из пригорода шотландского Абердина и страстный спортсмен. Форсайта беспокоил недостаток, присущий огнестрельному оружию с первых дней его существования. Чтобы заставить заряд взорваться внутри ружья, огонь приходилось вводить туда снаружи. Внешний источник огня означал ненадежное воспламенение и неизбежное промедление между нажатием на спусковой крючок и самим выстрелом. Даже из самого лучшего ружья и с самым быстрым порохом сбить птицу на лету было непросто. Дождь и ветер, разумеется, еще больше осложняли задачу стрелка. Чтобы дать охотнику больше шансов, следовало радикально изменить огнестрельные технологии.

Форсайт подхватил идею Говарда о возможности замены пороха и начал искать новое средство воспламенения. Сначала он попробовал поместить гремучую ртуть прямо на полке кремневого ружья, однако язык пламени не проходил сквозь запальное отверстие. Затем попытался избавиться от кремня — рычаг наносил удар прямо по гремучей ртути. Это было уже теплее. Наконец, Форсайт изобрел устройство, в котором щепотка фульмината помещалась в трубке, вставленной в запальное отверстие ружья. Эту конструкцию прозвали «флакон духов», потому что остроумное изобретение напоминало по форме парфюмерный пузырек. После нажатия на курок по гремучей ртути ударял заостренный боек, который взрывал затравку. Струя пламени била прямо в порох. Интервал между спуском курка и выстрелом разительно сократился, а ружье больше не зависело от капризов погоды. Новая система свела к минимуму число осечек и уменьшила утечку горячих газов через запальное отверстие, добавив мощности выстрелу. Кремневый замок был обречен.

Следующие двадцать лет изобретатели и ученые последовательно упрощали и совершенствовали систему Форсайта. Они придавали гремучей ртути форму таблеток и упаковывали ее в медные трубки. Они заключали ее между двумя полосками бумаги, в результате чего получался детонатор, напоминающий пистоны современных игрушечных пистолетов. Примерно в 1814 году выяснилось, что наилучшее решение — капсюль в виде маленького медного цилиндрика, начиненного гремучей ртутью. Капсюль вставлялся в отверстие в казенной части ствола, ведущее в зарядную камеру. Боек бил по капсюлю, воспламеняя гремучую ртуть. Ртуть взрывала порох.

Ударная система не боялась сырости, была проста и эффективна. Это имело значение не только при охоте на уток. Как только капсюль доказал свою надежность, армии начали довольно простую процедуру по переделке кремневых замков на ударные с ртутным запалом. Солдаты теперь могли стрелять в более быстром темпе, муштра упростилась, а сырая погода больше не превращала ружье в простую дубину. Ударное воспламенение сделало возможным появление револьвера, нарезного казнозарядного ружья и магазинной винтовки. Огневая мощь каждого отдельного стрелка многократно увеличилась. Простота ударной системы сравнительно с кремневым замком облегчила переход от штучного изготовления оружия ручной работы к массовому производству.

В 1817 году некий охотник-энтузиаст выступил против новой моды, утверждая, что кремневый замок — неотъемлемая часть спортивной традиции. Тем, кто расхваливал превосходную работу ударного капсюля под дождем, он возражал, что «джентльмены не занимаются спортом в такую погоду». С большой проницательностью он выдвинул аргумент, который затем подобно эху будет звучать на всем протяжении долгой истории огнестрельного оружия: «Если, помимо прочего, эту новую систему возьмут на вооружение военные, война быстро станет столь ужасной, что это превзойдет все границы воображения». Такая война, писал он, смогла бы уничтожить «не только армии врага, но и саму цивилизацию».

С развитием мельниц Дюпона Америка начала догонять Европу по уровню промышленного производства пороха. И чем дальше шел XIX век, тем быстрее ведущая роль в огнестрельных технологиях переходила к юной нации, столь удаленной от континента, удерживавшего это лидерство в течение четырех столетий. Одним из тех, кто много способствовал этому, был Сэмюэл Кольт.

Кольт олицетворял качества, которые уже стали считать типично американскими: жесткий, обязанный своими успехами лишь самому себе, упорный, чрезвычайно практичный, в равной степени одаренный и воображением, и коммерческой жилкой, беспринципный лжец, гений. Начиная с 1830-х годов он энергично взялся за решение проблемы, которая была, если угодно, еще более древней, чем та, которую только что решил Форсайт: как дать стрелку возможность сделать более одного выстрела, прежде чем ему придется перезаряжать свое оружие?

Военные теоретики уже несколько веков вынуждены были считаться с тем, что солдат, выполняющий сложную работу заряжания, очень уязвим в этот момент. Командиры выдумывали все новые упражнения, способы построения и тактические приемы, чтобы хотя бы отчасти компенсировать этот недостаток. Леонардо да Винчи оставил нам наброски «органных ружей» — неуклюжих устройств, состоящих из нескольких стволов. Для опоры им требовалась повозка или рама. В эпоху кремневого замка оружейники выдумали множество разновидностей многоствольного оружия, но ни одно из этих изобретений не оказалось практичным. Изобретение Форсайта вдохновило мастеров на новые попытки.

Отцом Сэма Кольта был неудачливый предприниматель из Новой Англии, и семья постоянно балансировала на грани нищеты. Сэм, родившийся в 1814 году, в одиннадцать лет был отдан в учение на текстильную фабрику в Уэре, штат Массачусетс. Он всегда любил порох. Когда ему исполнилось пятнадцать, он объявил, что собирается в качестве фейерверка в честь Дня независимости четвертого июля взорвать с помощью подводных взрывных устройств плот на пруду Уэр-понд. В плот он не попал, зато отправил в небеса впечатляющий гейзер. Его отправили в закрытую школу, где он покорял одноклассников своими пиротехническими трюками. Когда снова наступило Четвертое июля, он нечаянно устроил в школе пожар, который и положил конец его формальному образованию. Предприимчивому парню ничего не оставалось, как отправиться за море. На пути в Калькутту его осенила идея многозарядного оружия — вероятно, эту идею подало рулевое колесо, спицы которого поочередно выстраивались против рулевой колонки: ствол может быть и один, но зарядных камер — несколько. Они будут одна за другой занимать место против ствола, посылая в него одну пулю за другой. Сэм выстругал деревянную модель револьвера. Когда он вернулся домой, отец нанял скептически настроенного оружейника — тот изготовил по этой модели револьвер, который разлетелся вдребезги при первом же выстреле. «Я еще раз пускаюсь на поиски моей фортуны», — эти слова Сэма можно считать девизом всей его жизни.

У химика-любителя на фабрике в Уэре он научился изготавливать закись азота, известную под названием «веселящий газ». С ручной тележкой он начал демонстрировать на улицах действие безвредного опьяняющего вещества. К тому времени, как ему стукнуло восемнадцать, он превратился в «Доктора Коулта из Нью-Йорка, Лондона и Калькутты». Теперь он давал представления в больших залах и оперных театрах, вдыхая свой газ сам и предлагая зрителям принять участие. Он называл свои шоу научной демонстрацией, однако несколько минут хихиканья и болтливости, которые вызывал газ, позволяли аудитории вдоволь повеселиться.

Но Кольт ни на секунду не выпускал из виду своей цели. Гастроли с веселящим газом были нужны ему исключительно для того, чтобы собрать денег для разработки своего револьвера. И они дали ему не только капитал — одно время он зарабатывал десять долларов в день, — но и еще кое-что не менее ценное. Короткая карьера артиста дала ему прочную уверенность: необходимо уметь показывать товар лицом. Кольт стал одним из титанов долгой истории огнестрельного оружия не только потому, что был техническим гением, но и благодаря тому, что он мастерски научился устраивать вокруг себя шумиху.

Развивая успех, Кольт получил патенты в Англии и Америке. После этого богатые родственники согласились дать ему 230 тысяч долларов, и он начал производство на фабрике в Патерсоне, штат Нью-Йорк. Каждую камеру револьвера, который там выпускался, следовало заряжать по отдельности спереди. Затем стрелок закреплял на заднем конце капсюль. Взведя курок, стрелок приводил камеру в положение позади ствола. Нажатие на спусковой крючок заставляло боек резко бить по капсюлю. Внутри капсюля гремучая ртуть, смешанная с другими легковоспламеняющимися веществами, посылала язык пламени в камеру, отправляя пулю в ствол. Однако новизна концепции и противодействие горстки правительственных чиновников не дали обществу сразу принять идеи Кольта. В американской армии все зависело от протекции, неприятие нового было условным рефлексом. Когда Кольт все же добился, чтобы револьвер испытали в военной академии в Уэст-Пойнте, военные сочли, что «сложное устройство оружия, его подверженность случайности и другие причины» делают его не подходящим для вооружения армии. Британские власти отказались даже испытать револьвер.

Кольту все же удалось продать несколько револьверов, которые отправились в недавно получившую независимость Республику Техас [42]. Они завоевали популярность у милиции, состоящей из всякого сброда и известной под названием «техасские рейнджеры». Кольт продолжал подправлять и совершенствовать свое изобретение. Он сократил число движущихся частей с тридцати шести до двадцати восьми, а в конце концов и до семи. Однако он так и не сумел получить значительный правительственный заказ и обанкротился. В 1842 году, в возрасте 28 лет, Кольт был разорен.

Он не забыл своей давнишней демонстрации на пруду Уэр-Понд и теперь посвятил свое время разработке мин для подрыва кораблей. Он использовал электрические батареи, чтобы взрывать плавающие бочонки с порохом. Неизменно оставаясь шоуменом, он на глазах шишек из правительства и большой толпы зевак утопил в реке Потомак 500-тонную шхуну. После этого Кольт объявил, что может «уничтожить вражеский флот, не подвергнув опасности жизнь ни единого американца». Бывший президент Джон Куинси Адамс страстно запротестовал. «Убивать людей при помощи адских приспособлений, установленных на дне морском, было бы и нецивилизованно, и не по-христиански». Споры между технологами и моралистами в истории пороха возникали не раз. Правительство в конце концов отказалось заниматься изобретением.

А револьвер Кольта тем временем начал демонстрировать решительное превосходство перед оружием соперников. Кольту приходили груды писем от офицеров, которым приходилось применять его оружие в настоящем бою. Они не скупились на похвалы. Особенно ценным оказался револьвер при стрельбе с седла — горстка кавалеристов, у каждого по паре кольтов, могла обрушить на врага убийственный град пуль.

Когда в 1846 году разразилась Мексиканская война, Кольту удалось добиться первого значительного заказа. Поскольку фабрики у него уже не было, выполнение заказа пришлось передать субподрядчику. В ходе победоносной для американцев кампании револьверы хорошо показали себя. Продажи стали расти.

Фортуна Кольта изменилась едва ли не за ночь. В 1847 году он открыл фабрику в Хартфорде. Два года спустя смог обновить свои патенты и получить первые прибыли. Он начал производить удобные карманные револьверы 31-го калибра — за свою жизнь он сможет продать их 325 тысяч. Вечно недовольные золотоискатели, городская шпана — кольт хотели все.

Однако влияние Кольта на оружейное дело не исчерпывалось решением проблемы многозарядности. До 1850-х годов оружие по большей части делалось искусными ремесленниками, которые выстругивали и вытачивали ложи вручную, ковали на наковальнях стволы, собирали каждый замок как штучное изделие. Огнестрельное оружие было дорогим, производство — медленным, ремонт на поле боя практически невозможен.

Кольт развил систему, впервые предложенную Эли Уитни пятьюдесятью годами раньше: использовать станки для производства взаимозаменяемых частей. Принцип действия этих станков был тот же, что у современного станка для изготовления ключей: резец, направляемый эталонным образцом, воспроизводил в металле точно такую же форму. При помощи токарных, сверлильных и фрезерных станков, уже существовавших к середине века, Кольт смог превратить древнее ремесло оружейника в массовое производство.

То, что стало впоследствии известным как «американская система» фабричного производства, не было изобретением Кольта, но он внес чрезвычайно важный вклад в ее широкое распространение. В 1851 году он устроил шоу на международной выставке в лондонском Хрустальном дворце: сложил части нескольких разобранных револьверов в ящик, перемешал их там, а потом собрал действующее оружие из случайно выбранных деталей. Гильдии оружейников страстно протестовали — еще бы: вульгарный и самонадеянный американец превзошел англичан «в искусстве, которое они практиковали и изучали в течение столетий». Американская система позволила рабочим невысокой квалификации изготавливать детали с большой точностью, доводя их до тонких допусков. На первый план вышло мастерство не ремесленника, а конструктора станков, а в конечном счете — финансиста.

Кольт отправился в большое турне по мировым столицам. Он был удостоен аудиенции у турецкого султана, презентовал ему пару богато изукрашенных револьверов и вскользь обронил, что русские сломя голову бросились покупать кольты. Он не стал уточнять, что русские заказы были результатом точно тех же замечаний — только по поводу турок, — которые он сделал при царском дворе.

Хотя самый знаменитый револьвер системы Кольта, «Миротворец», был разработан уже после его смерти, Сэм всегда верил, что помогает установлению справедливости и спокойствия. «Джентльмен, вооруженный моим изобретением, может загнать в угол дюжину головорезов», — заявлял он. А что головорезы и преступники тоже увеличивали свою огневую мощь при помощи кольта — то кто может обвинить в этом изобретателя? Надо было делать деньги.

Кольт стал фантастически богат. Он превратил свою фабрику в Хартфорде в образцовую для XIX столетия социальную модель: на деньги компании на предприятии был устроен рабочий клуб, в котором проводились художественные выставки и играл оркестр. К сожалению, он недолго наслаждался своим богатством: в 1862 году Сэмюэл Кольт умер в возрасте 48 лет.

Успех Кольта вывел его страну на передний край стремительной модернизации оружия. Еще один пример горячего энтузиазма, с которым американские изобретатели исследовали огнестрельные технологии, представляет собой карьера предпринимателя-оружейника Ричарда Джордана Гатлинга. Он был на четыре года моложе Кольта и уже изобрел множество полезных сельскохозяйственных машин, в том числе паровой плуг.

С началом Гражданской войны изобретатели наперебой пустились предлагать новые виды оружия. Командующий артиллерией северян был так завален безумными предложениями, что вообще прекратил рассматривать их. В 1861 году журналист газеты «Филадельфия Энкуайрер» выражал уверенность, что гений янки способен создать «патентованные Искоренители Раскола, Истребители Изменников и Победители Мятежников».

«Мне пришло в голову, — вспоминал впоследствии Гатлинг, — что если бы я смог изобрести механическое оружие, которое благодаря стремительности своего огня позволило бы одному человеку заменить на поле боя сотню, то необходимость в больших армиях отпала бы».

Представление об оружии как инструменте, позволяющем добиться серьезной экономии, было типично американским и, несмотря на кажущуюся наивность, очень актуальным для своего времени. Мысль эта принадлежала человеку, который никогда не бывал на войне, человеку, который «не имел себе равных по доброте и сердечности, — говорилось в некрологе Гатлинга, напечатанном в «Саентифик Америкэн». — Ему казалось, что если война сделается еще более ужасной, то народы потеряют наконец охоту прибегать к оружию». Идея «окончательного» оружия в XIX веке тоже была весьма распространенной.

Многоствольная пушка Гатлинга могла делать двести выстрелов в минуту и стала одним из наиболее удачных ранних образцов пулемета. Разработки Кольта получили дальнейшее развитие.

Хотя Гатлинг продемонстрировал свое изобретение северянам еще в декабре 1862 года, за полгода до битвы при Геттисберге, департамент артиллерии не принимал его на вооружение, пока не кончилась Гражданская война. Однако позже пулеметом Гатлинга были вооружены и армия, и флот. Крупнокалиберные образцы зарекомендовали себя как хорошее оборонительное оружие для военных кораблей. А устрашающее количество стволов и репутация смертоносного оружия сделали пулемет удобным инструментом подавления мятежей. В 1883 году британцы использовали пушки Гатлинга для усмирения восстания в египетском Порт-Саиде. «В подобных случаях это оружие оказывается отличными миротворцем», — писала газета «Дэйли Интеллидженсер».

Впоследствии появятся новые пулеметы: в 1860-х годах — французская митральеза, а в 1880-х — ленточный пулемет Максима. Они поднимут огневую мощь на небывалый прежде уровень. Гатлинг оказался прав: новое оружие сделало войну еще более ужасной. Он ошибся в одном: этот ужас вовсе не отбил у народов охоту воевать.

В 1823 году британский капитан Джон Нортон, чей гарнизон стоял в южной Индии, описал, как местные жители стреляют дротиками из духовых трубок. К каждому дротику они прикрепляли маленький диск, вырезанный из сердцевины стебля лотоса. Когда стрелок дул в трубку, разбухшие волокна растения плотно заполняли ее и увеличивали силу, с которой выбрасывался дротик. Французский капитан полка орлеанских егерей Клод-Этьен Минье развил эту идею, чтобы разрешить вечную дилемму: либо мушкет — быстро заряжающийся, но неточный, либо винтовка — меткая, но медленная. Минье изобрел конически-цилиндрическую пулю с полым основанием. При заряжении она легко входила в ствол, а при выстреле мягкие края полости расширялись, благодаря чему нарезы ствола плотнее захватывали пулю и сообщали ей вращение.

Удлиненная пуля Минье не только использовала преимущества вращения. Она также оказалась более удачной с точки зрения аэродинамики и поэтому испытывала гораздо меньшее сопротивление воздуха. Долетев до цели, она с гораздо меньшими потерями превращала энергию взрыва в энергию удара. Шарообразная пуля, наследница древних каменных ядер, мгновенно устарела.

Военачальники не могли не оценить преимуществ, которые давали быстро заряжающиеся нарезные ружья. Они били в три или четыре раза дальше обычного мушкета и при этом были более точными и мощными. Переделка ружей под пули Минье оказалась относительно простой: в стволах мушкетов надо было всего лишь нарезать желобки. Старые ружья можно было легко расточить — и вот их уже можно было заряжать новыми боеприпасами.

Европейские армии с распростертыми объятиями приняли новую систему. В Америке военный министр Джефферсон Дэвис в 1854 году рекомендовал принять на вооружение «пули минни». Производство гладкоствольных мушкетов скоро было прекращено. Британское военное ведомство, обычно инертное, в 1854 году купило права на изобретение Минье и усовершенствовало его. Четыре года спустя британцы построили фабрику в Энфилде, на которой, используя «американскую систему», начали массовое производство едва ли не лучшего огнестрельного оружия в мире. В ружьях «энфилд» использовался традиционный бумажный патрон, содержавший пулю и порох. Бумага была обильно пропитана жиром, который защищал порох от сырости и заодно служил смазкой, облегчающей заряжение. Все, что нужно было сделать стрелку, — это надкусить край бумажного патрона, чтобы открыть огню запала доступ к пороху, и забить патрон в ствол.

Эта простая процедура послужила причиной одной из самых свирепых колониальных войн, которые пришлось вести Британии, конфликта, который с викторианским преувеличением назвали «эпическим столкновением рас». Уже 150 лет Британская Ост-Индская компания управляла Индийским субконтинентом, опираясь на армию, состоящую из местных солдат — сипаев — под командованием британских офицеров. Французы были изгнаны, сопротивление местных владык подавлено, и в 1857 году никто, казалось, не угрожал британскому владычеству на огромной территории. Но в том году среди сипаев прошел слух, что для пропитки новых винтовочных патронов используется смесь свиного и говяжьего жира. Свинья была запретной для мусульман, корова — священной для индусов. Надкусить патрон означало совершить святотатство.

Смазка для патронов и в самом деле содержала топленый говяжий жир, а в некоторых случаях и свиное сало. Конечно, никто не хотел умышленно оскорбить солдат. Наоборот, британские офицеры считали, что, выдавая своим темнокожим подчиненным современное оружие, они оказывают им знак доверия. Немедленно было издано распоряжение заменить оскорбительный жир смесью растительного масла и воска. Но было слишком поздно.

Когда отряд кавалеристов-сипаев в городке Ми рут к северу от Дели отказался использовать новые патроны, с солдат публично сняли мундиры, заковали их в кандалы и отправили на тяжелые работы — а ведь многие из них служили британцам по тридцать лет. На следующий день группа сипаев, потерявших голову от унижения, ворвалась в тюрьму и освободила товарищей. Бесчинствующая толпа разлилась по городу. Множество европейцев было перебито, затем мятежники двинулись на Дели, неся с собой искры бунта.

Ужасающее насилие бушевало целый год. Разъяренные британцы придумали для мятежников казнь, которая называлась «дьявольский ветер». Они привязывали приговоренного к жерлу пушки и стреляли сквозь него, разрывая несчастного на куски и лишая его надежды на вечную жизнь — невозможную, если тело не сохранилось и не было погребено. Война закончилась тем, что в Индии было установлено прямое правление из Лондона, а Ост-Индская компания упразднена.

В течение следующих десятилетий бумажные патроны, вызвавшие восстание, тоже вышли из употребления. Завершился еще один этап в развитии огнестрельных технологий. На смену им пришли медные или латунные патроны, уже содержащие и пулю, и порох, и запал. Они не только упростили заряжение, но открыли путь для дальнейшего прогресса огнестрельного оружия. Принципиальная новизна заключалась в том, что в момент выстрела мягкий металл гильзы расширялся, плотно запечатывая казенную часть. Оружие теперь можно было заряжать сзади, не боясь утечки горячих газов.

Изобретатели испытывали разные системы, пока не остановились на латунной гильзе с капсюлем на одном конце и пулей, укрепленной на другом. Изобретение оказалось принципиально важным для дальнейшей разработки эффективных магазинных винтовок. Оружейники Хорэс Смит и Дэниел Вессон из Новой Англии первыми приспособили металлический патрон для револьвера, упразднив систему Кольта, при которой каждую камеру приходилось заряжать спереди. Кристофер Спенсер, изобретатель из Коннектикута, в 1860 году изобрел винтовку, затвор которой можно было открыть рычагом и послать в ствол один из семи патронов, помещенных в полости ложа. Винтовка Спенсера и другие магазинные винтовки начали применяться кое-где уже в ходе Гражданской войны.

С появлением металлического патрона в распоряжении оружейников оказалось почти все необходимое для создания огнестрельного оружия, каким мы его знаем сегодня. История стрелкового оружия, восходящая к ручным ружьям XIV столетия, скоро завершится. Стрелок XXI века продолжает пользоваться ружьем, почти все детали которого были изобретены до 1870 года. Оставалось сделать одно последнее усовершенствование: заменить сам порох более мощной синтетической взрывчаткой.

В то время как стрелковое оружие достигло пика развития, в большой пушке дикую природу взрыва еще только предстояло укротить. Несчастный случай, произошедший в 1844 году, представил этому драматическое доказательство и привел к необходимости сделать одно из последних важных усовершенствований в производстве и применении орудийного пороха.

Капитан Роберт Стоктон был амбициозным морским офицером. Он родился в 1795 году и, повзрослев, бросил колледж ради моря. Стоктон отверг предложение президента Джона Тайлера занять пост морского министра, предпочтя активную службу на флоте. Он мечтал о модернизированном флоте, состоящем из бронированных пароходов, оснащенных большими пушками. Воплощением его мечты стал корабль, нареченный «Принстоном» — в честь родного города Стоктона.

Этот корабль олицетворял сразу две эпохи. С одной стороны, он нес полное парусное вооружение, как и подобало боевому кораблю со времен Генриха VIII. Но в то же время это был один из первых военных кораблей, приводившихся в движение гребным винтом и паровой машиной, размещавшейся в трюме ниже ватерлинии. Преимущества галеры — маневренность и собственный источник движения — внезапно вернулись на военный флот.

И двигательную систему корабля, и его вооружение разрабатывал Джон Эрикссон, шведский инженер, изобретатель гребного винта. Ему еще предстоит построить «Монитор» — бронированную канонерскую лодку времен Гражданской войны. 42-фунтовые пушки в то время считались достаточно внушительными, и Эрикссон поставил на «Принстоне» дюжину таких орудий. Но два орудия главного калибра были еще больше: из зияющих жерл их 12-дюймовых стволов могли вылетать литые ядра в 212 фунтов весом. Это было возвращение к эпохе бомбард, и, подобно бомбардам, эти пушки были достаточно огромными, чтобы удостоиться собственных имен.

Орудия «Принстона» были гораздо крупнее, чем любая другая корабельная пушка до сих пор, но Эрикссон и Стоктон свято верили в новую оружейную технологию. Обычный литой чугун оказался слишком хрупким материалом для по-настоящему больших пушек. Чтобы изготовить орудия «Принстона», Эрикссон снова обратился к кованому железу, из которого были сделаны бомбарды XV века. Он высверлил ствол из длинной толстой кованой чушки. Стоктон испытал первую пушку, получившую имя «Орегон», заложив в нее полный боевой заряд пороха. Обнаружив после выстрела маленькую трещину в стволе, он распорядился осадить на нее два толстых широких обруча из кованого железа. Чтобы усилить ствол второй пушки, Стоктон наварил на казенную часть дополнительно еще слой металла толщиною в фут. Новый век морской артиллерии должен был, казалось, вот-вот наступить.

Пушки ставили на «Принстон» в Нью-Йорке. По поводу второго орудия вахтенный офицер сделал такую запись: «Его нарекли именем «Миротворец» и приветствовали шестикратным «ура». Это имя, намекающее одновременно и на безмятежность, и на угрозу, оружейники любили. Стоктон гордился вооружением «Принстона»: «Оно стоит всех пушек любого фрегата».

В Вашингтоне президент Тайлер проинспектировал корабль и немедленно рекомендовал конгрессу одобрить строительство еще нескольких таких судов. Стоктон разослал гравированные приглашения на парадный круиз и банкет. 28 февраля 1844 года на борт поднялись больше пятисот леди и джентльменов, включая конгрессменов, членов правительства и дипломатов. Присутствовал и сам Тайлер вместе с двадцатичетырехлетней Джулией Гардинер, которая скоро станет его второй женой.

Стрельба из «Миротворца» должна была стать важнейшей частью спектакля, который устраивал Стоктон. В тот день он выстрелил из пушки дважды, ошеломив гостей чудовищным грохотом. Затем все спустились вниз — праздновать, поднимать тосты и выслушивать спичи. Вечером кто-то попросил Стоктона продемонстрировать пушку еще раз. Пока банкет шел своим чередом, капитан с большой компанией гостей поднялся на палубу.

Очевидцы говорили, что звук третьего выстрела был необычно глухим. За выстрелом последовала зловещая тишина — так что слышны были смех и шум веселья, доносившиеся снизу. Затем раздались крики и отрывистый лай приказов. Стоктона вели вниз двое матросов, «его черный парик был сорван, а голова повязана окровавленными тряпками». Пушка взорвалась.

Среди тех, кто был убит летящими кусками металла, оказались государственный секретарь, только что назначенный министр флота, еще несколько правительственных чиновников и отец Джулии Гардинер.

Весть о трагедии взбудоражила страну. Что это означало для будущего флота? Каковы теперь перспективы неизбежного столкновения с Британией из-за спорного северо-запада Америки?..

Тайлер приказал устроить торжественное прощание с жертвами в Белом доме. Он постарался защитить собственную репутацию, назвав несчастье «одной из тех трагедий, которые неизменно сопутствуют сегодняшним делам человеческим». В каком-то смысле это флегматическое суждение было справедливым. Светилам власти теперь была известна истина, знакомая артиллеристам уже сотни лет: порох способен внезапно обратиться против своего хозяина.

Комиссия по расследованию сняла со Стоктона все обвинения. Во время Мексиканской войны он прославился, взяв Лос-Анджелес, а позднее стал сенатором Соединенных Штатов. Знающие люди понимали, однако, что инженерная небрежность и произвольная демонстрация большой пушки — примеры вопиющей самонадеянности. Современные пушки были слишком огромными, а современный порох — слишком мощным, чтобы оружейник мог позволить себе, как и прежде, полагаться исключительно на собственный опыт и глазомер. Возникла настоятельная необходимость в более скрупулезном и систематическом подходе.

Драматическое несчастье на борту «Принстона» повлияло на выбор карьеры человеком, которому суждено было сделать самый большой вклад в совершенствование пороха в XIX столетии. Томас Джексон Родмен был не кабинетным ученым, а солдатом и одновременно инженером — в традиции древних пушкарей. Он родился в Индиане в 1815 году, поступил в военную академию в Уэст-Пойнте, где выказал особенные способности в математике и механике. Окончил академию в 1841 году, Служил артиллерийским офицером в Мексиканской войне, а затем профессионально занялся проблемами, связанными с артиллерией. Ему было совершенно ясно, что большим орудиям придется сыграть важную роль в грядущих войнах, но при этом именно они ставят перед оружейниками наиболее сложные задачи.

Родмен решил построить артиллерийское орудие, которое одновременно было бы мощным и безопасным. Он начал с создания приборов, которые могли бы точно измерить жуткое давление, образующееся в разных частях канала ствола. Затем на основе последних достижений металлургии он разработал новый метод пушечного литья, который должен был устранить проблему, досаждавшую артиллеристам сотни лет. Первые литые бронзовые пушки формовались вокруг сердечника, после удаления которого оставалась цилиндрическая полость. В середине XVIII века швейцарские оружейники изобрели другой способ: отливать массивную чушку в форме ствола, а потом высверливать канал. Так достигалась большая прочность и более точное калибрование.

Родмен решил вернуться назад. Он предложил отливать орудие вокруг сердечника, который охлаждала циркулирующая в нем вода. Слой расплавленного железа вокруг холодного сердечника застывал первым. По мере того как остывали внешние слои, они, согласно теориям металлургии, осаживались вокруг внутренних слоев и сжимали их. Напряжение металла делало орудие более прочным, а давление взрыва более равномерно поглощалось всей толщей металла.

Сначала правительство сочло идею Родмена слишком радикальной, однако испытания продемонстрировали его правоту. В 1859 году под руководством Родмена был отлит опытный образец. Из него изобретатель сделал более пятисот пробных выстрелов, после чего счел возможным заявить, что создал самую прочную большую пушку из когда-либо существовавших. Его систематический, научный подход к делу практически исключил возможность катастрофы, подобной той, что случилась на борту «Принстона».

Когда сгустились тучи грядущей войны, федеральное правительство заказало Родмену орудие калибром в пятнадцать дюймов. Ствол пушки «Линкольн» имел форму бутыли, был длиной в 16 футов и весил 25 тонн. «Линкольну» нужно было 130 фунтов пороха, чтобы запустить 440-фунтовое железное ядро дальше чем на три мили.

Даже после постройки своей суперпушки Родмен продолжал систематически подбирать наиболее подходящий для нее сорт пороха. Лучшим порохом издавна считался тот, что обладал самой большой взрывчатой силой. Строго говоря, какого-то одного «самого лучшего» пороха не существовало. Однако для того, чтобы задать ускорение гигантскому снаряду тяжелого орудия, нужен был скорее не мгновенный выброс давления, но несколько растянутый во времени импульс. Иными словами, теперь понадобился не «быстрый», а «медленный» порох.

Для пушек огромного размера, подобных той, что построил Родмен, проблема становилась жизненно важной. Давно было известно, что крупные орудия разрываются сравнительно чаще и изнашиваются быстрее, чем маленькие. Однако никому не приходило в голову, что проблема в порохе. Канониры замечали, что гранулы чуть большего размера лучше работают в орудиях более крупного калибра, но никто не уделял этому особенного внимания — все пушки той или иной эпохи использовали один и тот же порох.

Родмен предположил, что порох с очень крупными гранулами — крупнозернистый — должен гореть медленнее. Значит, в первое мгновение выстрела давление в казенной части не будет столь высоким. «Наш обычный орудийный порох, — писал он, — слишком тонко помолот и обладает слишком большой взрывчатой силой даже для полевых орудий. И уж конечно, он не может быть использован в орудиях большого калибра».

Родмен обсудил свои предположения с Ламмотом Дюпоном — химиком семейной пороховой фирмы. Тот испытал порох с зернами размером в полдюйма и обнаружил, что самые большие гранулы дают принципиально меньшее пиковое давление и при этом скорость снаряда уменьшается незначительно. Давление, которое создавал этот порох в 15-дюймовой пушке Родмена, составляло только 20 процентов от обычного орудийного пороха. Этот крупнозернистый порох стал считаться стандартным. Он делался из прессованной мякоти высокой плотности, раздробленной на зерна диаметром в шесть десятых дюйма, которые затем, как обычно, шлифовались в барабане. Взрывчатка перестала быть порошком и стала больше похожа на мелкую гальку.

Со своим новым порохом и новым методом чугунного литья Родмен почувствовал себя в силах построить пушку практически любого размера. Когда разразилась война, правительство заказало ему суперпушку для защиты гавани Нью-Йорка. Родмену понадобилось три года, чтобы разработать проект и построить литейную форму. Металл плавился в шести горнах. Отливку, укрепленную на огромных талях, доводили при помощи гигантских токарных станков. Ствол весил 58 тонн, его зияющее жерло имело 20 дюймов в диаметре. «Мальчишки сегодня забавлялись, проползая на четвереньках через ствол», — сообщала «Питсбург Газет». Мехмед Завоеватель мог бы только позавидовать.

На специальном вагоне-платформе пушку доставили в Форт Гамильтон в Бруклине, где рабочие водрузили ее на 18-тонный лафет. В октябрьский день 1864 года в присутствии толпы зевак Родмен зарядил орудие сотней фунтов крупнозернистого пороха и ядром весом в 1080 фунтов. Когда он выстрелил, из жерла вместе с ядром вылетело облака дыма размером с большой дом. Раздался чудовищный грохот. Пролетев три с половиной мили, снаряд упал в море.